Дневник плохого года - [48]

Три бокала. Это что, больше гостей не будет?

Наконец-то свет в конце туннеля, сказал Senor К. Алану. Не могу передать, как ваша Аня мне помогала, как она меня поддерживала на всем протяжении этого непростого пути.

Выясняется, что автор письма уже немолода. Она упоминает о сыне, которому за тридцать, но ни слова не пишет о муже. Номинально письмо адресовано мне, однако за исключением нескольких первых страниц может быть адресовано кому угодно во вселенной, всякому, кто готов услышать ее причитания. Я классифицирую его как письмо из бутылки, уже не первое, что волны выбросили на мой берег. Обычно авторы (только женщины доверяют письма волнам) заявляют, что они мне пишут, потому что мои книги — словно бы о них; однако скоро обнаруживается, что мои корреспонденты принимают на свой счет мое творчество подобно тому, как всякий, кто оказался среди незнакомых людей, принимает на свой счет их перешептывания. Иными словами, в заявлении присутствует элемент галлюцинации, а в способе чтения — элемент паранойи.

Всегда интересно наблюдать, как мужчины друг перед другом рисуются. Я это и на Алановых друзьях замечала. Когда Алан берет меня на какой-нибудь корпоратив, его друзья не говорят: Ну у тебя и телка! Вот так сиськи! А ноги! Махнемся? Ты мне на ночь свою одалживаешь, а сам берешь мою! Они ничего такого не говорят, но у них на физиономиях всё написано. И не сосчитать, сколько я получила подобных предложений, завуалированных и не очень, от Алановых так называемых друзей — предложения делаются не непосредственно перед Аланом, но Алан всё равно в некотором смысле в курсе, потому что для этого я и нужна, для этого он и покупает мне новую одежду и водит развлекаться; а еще именно поэтому он меня так хочет после, пока видит глазами других мужчин, пока я для него свеженькая, соблазнительная и запретная штучка.

Женщина из Лозанны сетует главным образом на одиночество. Она разработала целый ритуал отхода ко сну, ритуал, защищающий ее от одиночества — она включает тихую музыку, уютно устраивается в кровати с книгой, погружается в то, что сама себе характеризует как удовольствие. Постепенно, в процессе раздумий о своем положении, удовольствие переходит у нее в беспокойство. Жизнь и правда дала мне лучшее, спрашивает она себя — книжку на сон грядущий? Так ли уж хорошо быть состоятельной гражданкой образцового демократического общества, жить в довольстве и безопасности в собственном доме в самом сердце Европы? Несмотря на старания успокоиться, она возбуждается всё больше. Она встает, набрасывает халат, надевает тапочки и берет ручку.

Что посеешь, то и пожнешь. Я пишу о душах, не находящих успокоения, и они откликаются на мой зов.

И вот Senor К., которому семьдесят два года, который с каждым днем всё хуже контролирует моторику мелких мышц и, предположительно, мочится в штаны, говорит: Как ваша Аня мне помогала, как она меня поддерживала! Алан же сразу переводит с сугубо мужского языка: Спасибо, что разрешили своей девушке приходить ко мне, качать бедрами у меня перед носом и струить запах своих духов; я видел ее во сне, я по-стариковски вожделел к ней, что вы, должно быть, за мужчина, что за жеребец, раз у вас такая женщина! Да, отвечает Алан, если Аня что делает, то делает хорошо; и Senor К. сейчас же схватывает инсинуацию, что от него и требовалось.

03. Мой отец

Вчера из кейптаунского хранилища прибыли оставшиеся вещи, главным образом книги, которые мне было некуда складывать, и бумаги, которые у меня рука не поднялась уничтожить.

Среди посылок — небольшая картонная коробка, перешедшая ко мне тридцать лет назад, по смерти моего отца. На ней до сих пор цела наклейка с надписью, сделанной отцовым соседом — это он упаковывал вещи: «З.К. - всё, что было в ящиках». В коробке хранятся памятки о кратком пребывании отца в Египте и Италии (он попал туда во время Второй мировой войны в составе вооруженных сил Южной Африки) — фотографии с боевыми товарищами, знаки отличия и награды, дневник, прерванный через несколько недель и не возобновленный, карандашные наброски достопримечательностей (Великие Пирамиды, Колизей) и пейзажей (долина реки По), а также коллекция немецких пропагандистских брошюр. На дне коробки — разрозненные бумаги и документы последних лет его жизни, в том числе клочок газеты, на котором нацарапано: «я умираю сделайте что-нибудь».

Настоящие профессионалы из ресторана «У Федерико», как выяснилось, свелись к девушке в переднике. К тому времени, как она принесла закуски, Алан успел опрокинуть два бокала шампанского; они-то и определили настрой всего вечера. Я выпила совсем немного, Senor К. вообще едва пригубил; но за ужином (жареная перепелка с овощами молочной спелости, потом сабайон[37], только Senor К. перепелку не ел, а ел тарталетки с мускатной тыквой и тофу) Алан то и дело подливал себе «Шираз»[38].

Итак, Хуан, сказал он (Хуан? — ни разу не слышала, чтобы к Senor'y К. так обращались), что вы замышляете?

А что я могу замышлять?

Nachlass[39] человека, который мало требовал от жизни и мало получил, человека, который, не будучи по природе трудолюбивым — пожалуй, самое мягкое слово здесь «беспечный», — тем не менее, в зрелые годы смирился с необходимостью выполнять скучную, монотонную работу. Он принадлежал к поколению, для защиты и блага которого замышлялся апартеид; и как же невелика была его выгода от апартеида! Поистине, нужно иметь каменное сердце, чтобы в День страшного суда отправить отца в огненную яму, зарезервированную для эксплуататоров и надсмотрщиков над рабами.