Дневник одного тела - [55]

Что не мешает Моне и Лизон утверждать, что эти очки мне очень идут. Позже Брюно кратко замечает: Не удивительно, что ты выбрал именно эти! Он ждет, что я начну спрашивать, почему, а я этого, естественно, не делаю. Есть между нами такая противная игра… Рядом с Брюно я снова становлюсь подростком, но таким, каким никогда не был.

* * *

45 лет, 1 месяц, 19 дней

Пятница, 29 ноября 1968 года

Эти очки и правда тебе очень идут, повторяет Мона, после чего, закрыв книгу, я кладу их на тумбочку у изголовья и гашу свет. Значит, очки мне идут. Почему в данном случае употребляется глагол «идти»? Когда говорится о жизни, о делах — это понятно… Дела идут, жизнь идет. Глагол сохраняет свой «ходячий» смысл. Мы идем по жизни, жизнь идет, дела тоже. Но когда речь заходит о красоте, о гармонии, при чем тут глагол «идти»? Вопрос растворяется в накатившей на меня волне сна. Мне снится «море, идущее об руку с солнцем»[22]. Какое счастье, что Рембо не задавался подобными вопросами.

* * *

45 лет, 1 месяц, 20 дней

Суббота, 30 ноября 1968 года

Засыпая, мы растворяемся во сне. Пробуждаясь, вновь закипаем веселыми пузырьками.

* * *

46 лет, 2 месяца, 29 дней

Четверг, 8 января 1970 года

По тому совершенно особому взгляду, которым Шеврие посмотрел на меня сегодня в обед, когда за телячьей печенкой мы обсуждали Женеву, я понял, что к нижней губе у меня прилип кусочек петрушки. Что напомнило мне о некоем Валентине, который просто поражал меня в те времена, когда я готовился к вступительным экзаменам. Кладезь премудрости, стоит только вспомнить его дивные отступления на темы куртуазной любви, поэтов Возрождения или «Карты Страны Нежности»[23]. Но таких взглядов он не понимал и ел как свинья. К концу обеда на его подбородке можно было прочитать все меню. Отвратительно. Он тогда делал только первые шаги по наклонной плоскости, потом же совсем опустился и много лет спустя закончил в психиатрической лечебнице, а ведь был лучшим на потоке.

* * *

46 лет, 3 месяца, 11 дней

Среда, 21 января 1970 года

Не могу прочитать название улицы Варенн на противоположной стороне! Как и названия других улиц, встречающиеся мне по дороге. Сколько ни хмурюсь, ни прищуриваюсь — все без толку, буквы сливаются. Даже яркие надписи на рекламных плакатах, и те мне не даются. Ну вот, приехали, я теперь и вдаль тоже не вижу! И это удручает меня сильнее, чем известие о дальнозоркости. То первое проявление старения глаз показалось мне совершенно безобидным. С ним может справиться любая лупа. А здесь — совсем другое дело: я почуял… да, опасность. Первобытное чувство? Древний инстинкт? Сократились мои охотничьи владения? Да, что-то в этом роде. Я уже не могу окинуть царственным взором всю саванну. Раньше я обозревал ее до самого горизонта, зорко следил за пасущейся вдали дичью, теперь же недалек тот день, когда мне только и останется, что давить тараканов на стенах моего логова. Лежащий же за его пределами большой мир затянется мутью. Подобные страхи, наверно, были знакомы и нашим предкам, которые старались как можно дольше скрывать их от молодых, но те внимательно приглядывались к старикам, дожидаясь неизбежной минуты, когда охотник сам превратится в добычу. Так низвергаются престолы.

Хотя, как пояснил мне окулист, это ничуть не страшнее, чем дальнозоркость. В вашем случае это ее прямое следствие. Мышцам приходится слишком много работать, чтобы компенсировать недостаточность ближнего зрения, они устали, отчего стало страдать и дальнее зрение. Между прочим, это должно было случиться еще раньше. Вы прекрасно держитесь! Ну, как бы то ни было, а это корректируется так же просто, как и дальнозоркость. Вам нужны еще одни очки — для дали. Или, если вам так больше нравится, это может быть одна пара с двумя стеклами, расположенными одно над другим.

* * *

46 лет, 3 месяца, 25 дней

Среда, 4 февраля 1970 года

Вижу отлично. Очки фокусируют за меня. Скоро настанет время, когда от меня останется только мозг, осуществляющий центральное руководство, а все остальное будут делать разнообразные протезы. Учитывая темпы развития робототехники, интересно, что останется от меня первоначального лет этак через тридцать? Погрузившись в размышления над этой чушью, я засыпаю.

* * *

46 лет, 8 месяцев, 7 дней

Среда, 17 июня 1970 года

Как ни тяжела для меня бессонница, все же она напоминает старинную радость, которую доставляло мне повторное засыпание. Каждое пробуждение — обещание нового засыпания. А в промежутке я плыву, плыву…

* * *

48 лет, 6 месяцев

Понедельник, 10 апреля 1972 года

Проснулся очень рано от свиста — как будто забытая на плите скороварка. Я решил, что это где-то снаружи, и заснул снова. Через час — то же самое. Тот же свист. Высокий, долгий, как форсунка, как паровой свисток — что-то в этом роде. Пожаловался Моне. Какой свист? Ты что, не слышишь? Не слышу. Ты оглохла? Она прислушалась. Ну, свист же, тоненький, высокий, как будто струйка пара свистит, неужели не слышишь? Да нет же, нет ничего. Встаю, открываю окно, слушаю улицу. Да, точно, свистит на улице. Снова закрываю окно, свист не исчезает! Раздается с прежней силой. Мона, ты что, правда не слышишь? Правда, она не слышит. Закрываю глаза. Сосредоточиваюсь. Откуда это может доноситься? Иду на кухню делать кофе, там — тот же свист, и я так же не могу определить источника. Проверяю газовые горелки, водогрей, окна… На обратном пути в комнату с кофейником в руках открываю дверь на лестницу: там тоже, как и везде, свистит с упрямым постоянством — будто линия, проведенная по линейке между моих ушей. И тут я его узнал. Это такой же свист, какой я слышу иногда у себя в голове в конце еды. Но тогда он быстро проходит. Загорится и погаснет, как падающая звезда. Иной раз бывает подольше, но все равно в конце концов он исчезает в бездонных глубинах моего мозга. А на этот раз — нет. Я затыкаю уши: да-да, свист раздается именно тут, у меня в голове, он прочно поселился где-то между ушами! Меня охватывает паника. Две-три секунды воображение рисует безумные перспективы: а вдруг это навсегда? Мысль, что всю свою жизнь я должен буду слушать этот звук, не имея возможности прекратить его или хотя бы изменить, приводит меня в ужас. Пройдет, говорит Мона. И правда прошло: уличный гомон, шорох метро, гвалт в коридорах, разговоры по работе, звон телефонов, продолжающиеся переговоры, возражения Пармантье, нытье Аннабель, крайне неприятные перепалки между Рангеном и Гаре по поводу накладных расходов, нескончаемые разглагольствования Феликса за обедом, весь этот городской и рабочий шум погасил в конце концов мою падающую звезду, которая увязла в нем и рассыпалась в прах. Но вечером, стоило мне закрыть за собой дверь квартиры (Мона была у Н., Лизон — у себя в мастерской), свист снова оказался тут как тут, протянулся у меня между ушами, точно такой же, как сегодня утром. На самом деле он и днем-то никуда не девался. Его просто заглушали шумы моей публичной жизни.