Дневник одного тела - [25]

4. 21 год — 36 лет (1945–1960) Любовная пунктуация Моны: дайте мне эту запятую, и я превращу ее в восклицательный знак

ЗАМЕТКА ДЛЯ ЛИЗОН

…

Милая моя Лизон,

После этого нападения ты заметишь пропуск длиной в два года. Дело в том, что Фермантен с дружками, представь себе, явился в Мерак, чтобы испортить мне жизнь. К счастью, Тижо (ему тогда было девять лет, но он уже обладал той живостью ума, которая тебе так хорошо известна) заметил их и вовремя меня предупредил, так что я успел удрать. После чего мне, естественно, не оставалось ничего другого, как уйти в подполье. Меня ввел туда Манес. Я и не знал, что они с Робером участвуют в Сопротивлении. Манес, притворяясь, говорил о нем массу гадостей, а он из тех, кому обычно верят на слово. А коль скоро от него и об оккупантах не слышали ничего хорошего, он считался этаким бирюком, с которым лучше не связываться. Вступление Манеса в партию станет для меня впоследствии одним из главных сюрпризов. Впрочем, он оставался коммунистом до конца — несмотря на Берлинскую стену, на Венгрию, на Гулаг, на десталинизацию, — несмотря ни на что. Манес не слишком задумывался.

Я никогда не рассказывал вам об этом периоде своей юности, потому что, по сути дела, стал подпольщиком по воле обстоятельств. Если бы не Фермантен и его компания, я так и лупил бы свой мешок с песком да ковырялся в книжках до самого конца войны. Отлично учиться, получать дипломы, добиваться положения — вот дань, которую я собирался заплатить памяти отца. Но уж никак не воевать! Он бы проклял меня за это! «Больше всего род людской удручает меня не тем, что они вечно убивают друг друга, а тем, что после этого они продолжают жить». Именно тот плевок в физиономию бросил меня в круговерть исторических событий. Мое участие в них — следствие законов баллистики, и ничего больше.

Короче говоря, с весны 43-го года по весну 45-го (когда я вступил в армию Де Латра[8]) мне пришлось оставить занятия и на какое-то время забросить этот дневник. Наши писания оставляют за нами длинный след, который плохо сочетается с подпольной деятельностью. Сколько товарищей полегло из-за всякой писанины! Никаких дневников, никаких писем, никаких заметок, никаких записных книжек — никаких следов. Особенно когда тебе доверена миссия связного, которую я исполнял последние десять месяцев! В этот период я потерял к своему телу всяческий интерес. Я имею в виду — как к объекту наблюдения. На смену ему пришли другие, более важные вещи. Например, остаться в живых, четко выполнять задания и возложенную на меня миссию, в долгие недели бездействия, несмотря ни на что, сохранять бдительность. Жизнь подпольщика — это жизнь крокодила. Сидишь неподвижно в норе до нужного момента, потом выскакиваешь, наносишь удар, быстро ныряешь обратно и снова ждешь. Между вылазками — не расслабляться, нервы держать в напряжении, упражняться, быть всегда начеку. Внешние опасности помогают обуздать тело с его сюрпризиками.

Не знаю, занимался ли кто-нибудь специально вопросами здоровья во время партизанских войн, но эта тема явно требует глубоких исследований. Среди моих товарищей почти не было больных. Чего только не пришлось вытерпеть нашим телам: голод, жажду, неудобства, бессонницу, усталость до изнеможения, страх, одиночество, застенки, тоску, раны — и ничего, они безропотно все выносили. Мы не болели. Ну, разве случайная дизентерия или простуда, с которыми мы быстро справлялись без отрыва от службы, — ничего серьезного. Мы спали со сведенными от голода животами, шагали на стоптанных в кровь ногах, на нас было страшно смотреть, но мы не болели. Не знаю, подходят ли мои наблюдения всему подполью, я констатирую лишь то, что видел вокруг себя. Конечно, с ребятами, которых угнали на работу в Германию, все было иначе. Те мерли как мухи. Несчастные случаи на работе, депрессия, эпидемии, инфекционные болезни, членовредительство, которое совершали те, кто хотел увильнуть от работы, — все это так и косило людей. Бесплатная рабочая сила расплачивалась своим здоровьем за работу, для которой требовалось лишь ее тело. У нас же главенствовал дух. Неважно, как его называть: дух сопротивления, патриотизм, ненависть к врагу, жажда мести, политические идеалы, братство, освободительная борьба, — что бы это ни было, благодаря этому мы оставались здоровы. Наш дух отдавал наше тело в полное распоряжение большому общему телу борьбы. Конечно, это не исключало соперничества, каждое политическое направление по-своему готовилось к мирной жизни, имело свое представление о том, какой будет освобожденная Франция. И все равно в борьбе против захватчиков Сопротивление, несмотря на его разнородность, всегда представлялось мне единым организмом, большим общим телом. Когда наступил мир, это большое тело распалось, и каждый из нас снова стал отдельной кучкой клеток со своими противоречиями. В последние недели войны я познакомился с Фанш, которую ты так любила. Не будучи врачом, она была прирожденным хирургом, применяя свой талант на заброшенном кирпичном заводике, куда мы сносили наших раненых. Как ты знаешь, именно благодаря ей я сохранил руку. А вот чего ты не знаешь, так это что я научил ее методу «слухового обезболивания» по Виолетт, который она впоследствии с успехом применяла. Она так дико орала, делая нам перевязки, что боль отступала куда-то в самые глубины мозга. И еще ты не знаешь, что, несмотря на квадратную голову, раскосые глаза, бретонский выговор и боевой характер, Фанш не более бретонка, чем мы с тобой. На самом деле ее зовут Кончита, ее родители, испанские беженцы, поселившиеся в Бретани, переименовали ее в Франсуазу — в благодарность нашей стране. А Фанш — это мужское уменьшительное имя, которое ей дали ее бретонские приятели в ознаменование ее чисто мальчишеских доблестей.