Дневник - [14]

— Ясное дело — честно, — ответил караульный, а потом вдруг продолжал с широкой русской тоской: — Разве у них что украдешь, у дьяволов. Любую мелочь — тьфу! грош ей цена — по сорока бумажкам разведут. Лучше не связывайся. Недавно два наших бойца банку консервов взяли, так обоим расстрел за хищение государственного имущества. А какое оно государственное, когда оно для бойцов. Ну их к черту, интендантов этих. У них херу возьмешь!..

Настоящий мученик.

От зависти он верил всему тому хорошему, что люди говорят о себе. Верил и пугался.

7 мая 1942 г.

Сегодня разбомбили дом Кеворковой[23]. Она, маленькая, черная, похожая на распластанную мышь, выбралась из — под обломков почти голая, с иссеченным осколками лицом и телом, и бросилась по улице с криком:

— Хочу жить!.. Хочу жить!..

Потом мы шли с обеда и видели, как наш истребитель сделал иммельман, из него вошел в уродливый, непреднамеренный штопор, заныл голосом раненого лося и врезался в землю. Зрелище печальное, скучное и невообразимо противное.

В год, который должен стать годом решительного разгрома фашистов, нас учат отдавать честь перед строем и «оттягивать грудку». Может быть, они готовятся к великому параду победы?

Рановато. Лучше бы нас обучили стрелять, хотя бы из наганов, которые болтаются у нас на боку.

Занятия проходят посреди центральной улицы. «Оттягивание грудки» то и дело прерывается немецкими самолетами, которые обстреливают нас из пулеметов. Мы быстренько форсируем канавы и залегаем в лопухах. Если так пойдет дальше, маскироваться мы, во всяком случае, обучимся. Впрочем, одна хорошая бомба может вмиг прервать эти полезные упражнения волховского ПУ. Хорошо еще, что на войне глупость взаимна, как вежливость в парикмахерской. Мы каждый день разыгрываем движущуюся мишень на глазах у немецких летчиков, а они никак не догадаются захватить с собой даже фугаску. А вдруг догадаются?..

Будущее стало плоским, как задник декорации.

Человек устроен довольно прочно. Он состоит из жесткого, грубого мяса, но имеет несколько уязвимых родничков. Пока эти роднички не затронуты, человек может выдержать черт знает что. На него может обрушиться дом — он выдержит. Может разорваться бомба в трех шагах, сто семнадцать осколков вопьются в тело — ему нипочем. Но он может Умереть, споткнувшись на апельсинной корке, выпив стакан холодной воды, упав с кровати.

Живу как собака, без мыслей о будущем.

Страшна только индивидуальная судьба, в массовом психозе участвовать не страшно. Грозящий тебе лично насморк кажется опаснее и непереносимее угрозы близкой смерти, если она грозит не тебе одному, а всему коллективу.

8 мая 1942 г.

Человек удивительно цепко держится за свои слабости, точнее, слабости удивительно цепко держат человека. Что произошло со мной? Я попал в новую, жесткую среду и первое время рыпался, пытался оказывать какое‑то нестойкое, — как теперь вижу, — сопротивление. Оно шло не от скрытой во мне силы — а от испуганной слабости. И мне казалось, что эти качества — сопротивляемость и сила — останутся во мне навсегда. Но прошло время, прошел и первый порыв, и я опять остался со своей слабостью. И оказалось, что можно жить с Богом данной тебе сущностью. Иначе говоря, обстоятельства не изменяют человека, не вызывают в нем новых сил, а человек как‑то умудряется жить опять со своим характером. Казалось бы, в такой грубой обстановке, как война, я должен был бы закалиться, стать жестче, грубее, определеннее, и одно время мне казалось, что так оно и есть. Ничего подобного: каким‑то непонятным мне самому образом я сумел остаться прежним, слабым, робким, неопределенным, стойким лишь в одном — в своей слабости. Да и бывает ли, чтобы человек приобрел какие‑то новые качества, если их не было в его душевной природе? Думаю, что нет. И если человек меняется, это значит лишь, что проснулись качества, таившиеся в нем под спудом.[24]

9 мая 1942 г.

Я мастер загонять себя в бутылку. Я занимаюсь сейчас каким‑то психическим мазохизмом. Я уже наполовину сошел с ума. Я, как чиновник из «Палаты № 6», создаю строго логический щемящий бред преследования. Любое слово, любой жест истолковывается с железной логикой маньяка как направленный к моему уничтожению. Самые разнородные слова, замечания, жесты, взгляды немедленно сцепляются с другими словами, жестами, взглядами, и получается цельная и страшная картина, в которой логически всё верно, и ложь лишь в том, что эти слова, жесты, взгляды установлены в связь.

Я совершенно истерзан; как гоголевскому сумасшедшему, мне хочется закричать простым голосом: «Мама, возьми своего бедного сына, пожалей его больную головушку!»…

Скорей бы прошло это состояние. Сегодня мне было трудно дышать, так всё сперлось внутри меня.

Я едва успел дописать эти строчки, как вошел наш новый редактор Полтавский и сказал:

— Товарищ Нагибин (я умер), надо срочно составить листовку (я ожил и даже слишком).

Сейчас я счастлив, всё во мне поет. Надолго ли?[25]

У калитки старая дочь прощается с дряхлой матерью. У дочери желтые волосы с сединой, перекошенное морщинами лицо, за плечами большой мешок, в руке посох. Мать с тоскливо — вопросительным, как у большинства глухих, взглядом смотрит на дочь. Та говорит громким, дрожащим голосом: