Дневник моего отца - [2]
Испанская война! Два художника, едва услышав про франкистский путч, уехали на велосипедах в Испанию и воевали там в Толедо. Один из них вернулся и молча уселся за привычный стол в ресторане. Он совсем не изменился, только разговаривать перестал. Ни звука не произнес о том, что случилось с его товарищем. На третий день художника арестовали прямо за столом. Военный трибунал осудил его на пять месяцев тюрьмы за то, что он, швейцарский солдат, служил в иностранной армии. Мой отец, полагавший, что Швейцария должна быть благодарна своим героям, которые хотели защитить демократию, каждую среду ездил в Ленцбург, а может, в Аарбург, в общем в какую-то военную тюрьму, и привозил художнику сигареты, шоколад и краски. Тот продолжал молчать и мрачно курил. Только один раз пробурчал, что краски отец может не привозить. Он никогда больше не будет рисовать…
Наконец отец созрел для партии. Но почувствовал это, лишь когда ее запретили, в начале Второй мировой войны, и, как только ее снова разрешили, в 1944 году, сразу же подал заявление. Однако партии не позволили называться по-старому, теперь это была не Коммунистическая партия, а Партия труда. Разумеется, его друзья снова — или все еще — были ее членами. Один художник, который любил Эрнста Людвига Кирхнера, но ценил также и оптимизм советских реалистов, и архитектор выставили свои кандидатуры на выборы в муниципалитет. Отец тоже дал себя уговорить и поставил свое имя в конце списка.
— Не волнуйся, тебя никогда не выберут!
Он даже выступил с речью в зале «Фольксхауз» и был поражен, насколько это оказалось просто. Собственно, он только крикнул: «Товарищи!» — и тут же разразилась бурная овация. Тогда он опять крикнул «Товарищи!», потом еще четыре или пять раз, когда начинал путаться в мыслях, говоря о жалком положении городского образования… Выборы не только сделали партию социал-демократов сильнейшей в городе, но и дали политическую власть коммунистам, которые до той поры все еще размахивали кулаками за задернутыми шторами в задних комнатах у себя дома. Восемнадцать мест, с первой попытки. Еще чуть-чуть — и выбрали бы моего отца, который значился в списке под номером 19. Теперь он был первым кандидатом на замену и мог войти в городской парламент, если умрет кто-нибудь из членов совета. Но никто не умер…
Партия труда даже провела своего человека в правительственный совет. Он получил самый маленький и непрестижный департамент, ведавший трамваями и школами; смысл объединения трамваев и школ в одном департаменте никто не мог внятно объяснить. Когда после выборов отец пришел к нему в кабинет, собираясь начать заниматься обещанной избирателям школьной реформой, товарищ регирунгсрат[2] сидел за пустым письменным столом и катал взад и вперед миниатюрный трамвайчик, очень похожий на настоящий. Игрушку он получил в подарок от профсоюза общественного обслуживания. Он перевел пустой взгляд на отца. Школьная реформа, ну да, конечно, школьная реформа. Понятно, понятно. Но его только что выбрали, и, похоже, это было для него самым важным. Он улыбнулся трамвайчику. Отец вышел, хлопнув дверью кабинета, потому что всегда хлопал дверьми всех кабинетов, где его разозлили. Все еще негодуя, он заявился в ресторан, где знаток Кирхнера и архитектор, нынешние члены муниципалитета, долго успокаивали его. В тот вечер отец выпил больше, чем обычно, значительно больше, и к закрытию заведения был так пьян, что архитектор пошел в телефонную кабинку в туннеле под железной дорогой, позвонил жене моего отца и сказал, что ей придется помочь мужу добраться до дома. Она приехала почти сразу, на велосипеде, подхватила отца под руку и потащила их — справа велосипед, слева муж — домой. У отца был огромный букет роз, который он прижимал к себе обеими руками. Она спросила, для кого эти цветы, но он только хохотал и кричал, как она необыкновенно хороша, как он ее любит и что сейчас скажет ей, что он подумал, когда увидел ее в первый раз. Конечно, она уже слышала это от него.
— Ну и что же ты подумал?
— Видение!
Отец увидел ее, когда она выходила из автомобиля у летнего казино, в белом вечернем платье и шляпе размером с хороший зонт. Красные губы, черные волосы, распущенные по спине. Его как молнией поразило, и он сразу понял: или она, или никто.
