Дневник кушетки - [29]

Обладая, как все провинциалы, практическим умом, дорогой кузен, сощурив глаза, в один миг сообразил, что поездка его жены на два дня в Париж ему не будет очень дорого стоить, если такой славный родственник, как мой хозяин, поместит ее у себя. Я не знаю, приходила ли ему в голову мысль, что не особенно благоразумно отпустить двадцатилетнюю женщину к господину тридцати лет, хотя бы и кузену; но, по всей вероятности, он обращал больше всего внимание на те материальные выгоды, которые ему предоставляла подобная комбинация.

Не знаю, может быть, это только мои предположения, и к тому же злорадные предположения?

Во время отсутствия моего хозяина и его кузины я старалась привыкнуть к своему новому месту. Находясь у раскрытого настежь окна, я развлекалась созерцанием жизни на дворе большого парижского дома. Дни очень длинные в середине июля; лампы зажигают только около девяти часов.

Стояла страшная жара. В воздухе носилась пыль и чувствовалась гроза. Было очень трудно дышать.

Сначала я осмотрела все окна, находящиеся передо мной. Взгляда кушетки никто не боится; от нее никто не прячется, совсем напротив. Я не помню ни одного случая, при каких бы обстоятельствах это ни происходило, чтобы я могла вызвать чувство стыда у какой-нибудь дамы или господина.

Я, таким образом, увидела нашего соседа-профессора очень легко одетым, короткий халат его спускался только до колен. Колени профессора были так же голы, как и его голова; но я, улыбаясь, заметила у него над туфлями у лодыжек несколько маленьких пучков волос, подобно тому, как у кур растут перья на лапках. Он важно курил свою трубку, и его глаза под очками как будто рассматривали колечки из дыма… Но я тут же убедилась, что он смотрел на гризетку из третьего этажа. Можно быть профессором университета и в то же время обладать довольно чувствительным сердцем. Мне кажется, что во всем доме только они двое оставались дома. Зачем же им было стесняться?

Через четверть часа, когда трубка была выкурена, что сделал профессор? Он закрыл окно почти в тот же самый момент, когда в его дверь постучали.

Это, вероятно, была маленькая гризетка.

Не правда ли, никто не станет меня уверять, что когда принимают 13 июля в восемь часов вечера в халате маленькую гризетку, которая должна очень много думать о завтрашнем дне, то совсем не для того, чтобы дать урок ей греческого или латинского языка. К чему бесполезные слова? Немного позже я уже точно знала в чем дело, потому что когда была зажжена лампа, я ясно видела через тюлевые занавеси силуэты двух субъектов, одетых более или менее одинаково; но я должна сознаться, что сорочка барышни была длиннее халата господина. Несмотря на весь интерес этого открытия, мое внимание отвлеклось от нескромного окна, и я вмешалась в разговор, который начала между собой окружающая меня мебель. Кровать, эта надутая особа, с президентской важностью говорила, обращаясь к маленькому стулу, креслу, зеркальному шкафу и пуфу из позолоченного дерева, который там, на моем старом месте, уже не блестел из-за наступивших сумерек:

— Наш хозяин, по-видимому, исключительная натура, но едва ли он заслуживает похвалы с нравственной стороны. Действительно, мы все знаем его подругу, которую мы обожаем: он же ее обманывает без всякого стеснения. Что касается меня, я стою за верность в любви и, признаться, я очень часто краснею от стыда и негодования, когда на тех простынях, где в продолжение нескольких упоительных часов покоилось ее благоухающее vernein'ом тело, я вижу тела куртизанок с их раздражающими духами и накрашенными волосами, развратных женщин, неловких мещанок, даже молодых девушек, которые, бедные, никогда и не знали, до какого грустного идеала их довели.

При последних словах просторной кровати маленький стул не выдержал и вскричал:

— Ты старая дура! Он поступает правильно, наш хозяин: он берет жизнь так, как она есть! И, по моему мнению, он был бы набитым дураком, если бы, когда к нему приходит хорошенькая блондиночка, он ей не показал бы рая, который она так жаждет увидать. Конечно, ты, кровать, символ порядочной, серьезной любви, протестующей против распущенности, но я, я — символ любви легкой, вздора, ласк, которые проникают через кружева и шумящий шелк. Я вовсе не требую, чтобы снимали перчатки и шляпу; я не порчу прически. О! поцелуи через вуаль! я их испытал и надеюсь еще испытать! Потом ясно, что можно обманывать женщину (я говорю это вполне серьезно), которую любят больше всего на свете, наравне с теми, которых совсем не любят. Я даже больше скажу: гораздо лучше, что он обманывает свою хозяюшку при подобных условиях, чем если бы он обманул ее с женщиной, которую он бы страстно желал, которую он бы любил всем сердцем, о которой он не переставал бы мечтать, и которой никак не мог овладеть. Тогда уже обманывает не тело, а сердце, ум; все это меня побуждает сказать, что наш хозяин в действительности не обманывает свою прелестную подругу с карими глазами, несмотря на все свои похождения с утра до вечера.

При этих словах я не могла удержаться, чтобы не вскрикнуть:

— Ты прав, мой дорогой, ты прав!