Дневник инока - [15]

Богословие, нравственное и догматическое, а также Священное Писание преподавали в сухой форме, нежизненно, непонятно. Составители курсов богословия протоиерей Малиновский и преподаватель семинарии некий Покровский, очевидно, сами не любили своего предмета и не понимали его. Ведь богословие есть не только созерцание определенных истин, но, вместе с тем, и постижение жизни. Усвоение богословия зависит от состояния человеческого сердца. Если Спаситель близок к сердцу, Он прививает ему и истины веры, нравственности, учит претворять их в жизнь. В противном случае богословские понятия оседают в душе как ни с чем не связанная груда песчинок. Опытное переживание спасения во Христе есть единственно верный способ познания и общих положений веры. Если принять во внимание распущенность нравов семинарского юношества, то понятно будет, почему оно в изучении богословия и Писания не шло дальше неинтересного зазубривания буквы богословских систем. Дело доходило даже до такого карикатурно–чудовищного непонимания светоносной, вечной силы Богодухновенного Писания, что некоторые семинаристы дерзали вырывать листы из Библии и использовать их неподобающим образом.

Так дальше буквы я и не пошел. Хотя благоговения к Писанию и богословию моя душа никогда не утрачивала, но сокровенная сладость Божией Премудрости за неумение смиряться, за излишества в пище и немалую долю самонадеянности была от меня Господом сокрыта.

До самого окончания семинарии я прочитал не очень много книг. Читал большей частью по необходимости — ради написания сочинений, ради ответов на уроках. Трогающие мою душу произведения попадались нечасто. Это были Жития святых, повести из первых веков христианства или монографии по богословским вопросам. В детстве я напрасно убил время на чтение пустых книжек: разных сказок, чувственных рассказов, детективов. Такого рода сочинения, конечно, ничего не давали ни уму, ни сердцу. Из детской литературы, оказывавшей влияние на формирование вкуса, становление характера, я мог бы упомянуть лишь журнал"Задушевное слово"и сочинения Гоголя, Пушкина, Лермонтова, Тургенева. Богословские сочинения пытался читать без успеха, не понимал их и способен был лишь с отчаянным напряжением механически выучивать излагаемый в них материал.

30 марта 1928 года

Какое грустное время! В древности блаженные язычники знали больше, чем знал я или вообще христианские юноши моего поколения. Бывало, станешь читать творения учителей Церкви, аскетов, епископа Феофана[47] или"Добротолюбие", и кажутся эти книги какими‑то чужими, прямо‑таки снотворными. Душа не находила в них ничего для себя питательного. Поэтому от чтения мало что оставалось в моей памяти. С таким вот скудным багажом, нищий душой и телом (вскорости заболел), приехал я в сопровождении отца в Казань.

Отец прожил со мной в гостинице несколько дней и затем возвратился в богоспасаемую Вятку. Нелегкий крест возложил на меня Господь в Казани. Разболелись ноги, распухли, стали как бревна. Я вынужден был лечь в академическую больницу, ходил на костылях недели две. Едва я выздоровел, как начались лекции в академии, мне пришлось решать проблему поиска квартиры. Избалованный жизнью в отдельной комнате, я не мог привыкнуть к занятиям в общежитии, шумном и беспокойном. Поиски квартиры долго не увенчивались успехом, пока Господь не внушил одному арабу, по имени Александр Абишарович Жих, пожалеть меня. Он приехал в Россию с Патриархом Антиохийским из самого Дамаска, учился в Казанской академии и отличался при пламенности темперамента редкостным добросердечием. Бог расположил его сердце и ко мне, почему он и принял в устроении моей участи живейшее участие, определив меня на квартиру к одной вдове — диаконице, старушке лет семидесяти. Лидия Порфирьевна Беляева — так звали мою новую хозяйку — уступила мне целую комнату. Здесь‑то я ревностно принялся за сочинения и подготовку к зачетам. Первая письменная работа, над которой я корпел два месяца, была на тему"Филон Александрийский как толкователь священных ветхозаветных книг". Результатом двухмесячных добросовестных трудов была, должно быть, солидная работа, коль профессор Терентьев оценил ее на"пять с плюсом". А мне она представляется искусной компиляцией. Весь мой труд заключался только в соединении разбросанного по разным источникам материала на данную тему и подчинении его какой‑то определенной идее. Дорога не слепка кусочков знаний по известному предмету, а живое творчество, извлечение из сырого материала самостоятельных умозаключений и выводов.

В студенческом обществе я держался несколько особняком. Сердце льнуло больше к монахам и церкви. Скоро мне удалось сблизиться с помощником инспектора академии иеромонахом отцом Иоасафом, профессорами–иеромонахами отцом Амфилохием и отцом Софронием, отцом Ионой. Из монахов–студентов помню иеродиакона Иннокентия, иеродиакона Николая, иеромонахов Иоасафа, Иринея. Душой казанского академического иночества был архимандрит Гурий[48] — инспектор академии. В своей квартире он устраивал монашеские собрания. На них имел счастье присутствовать и я; слушал, как монахи обменивались мыслями, и сам начал подумывать о принятии иноческого пострига.