Дневник Гуантанамо - [93]

Сержант Шэлли начал больше походить на человека, хоть и на плохого.

— Я пишу отчет, будто это статьи в газетах, и члены сообщества предлагают свои комментарии. Они очень довольны, — сказал сержант Шэлли.

— Как и я, — сказал я. Меня интересовало новое полусчастливое лицо сержанта Шэлли. Обычно Шэлли ведет себя агрессивно. Если он разговаривает с тобой, то всегда смотрит в потолок и очень редко смотрит кому-то в глаза. Он едва ли может вести диалог, но он очень хорош в ведении монолога.

— Я развелся с женой, потому что она просто была слишком надоедливой, — сказал он мне однажды.

— Твой запрос о встрече с штаб-сержантом Мэри не получил одобрения, а пока что я буду заниматься твоим делом, — сказал он.

— Хорошо! — Я знал, что Министерство обороны хотело, чтобы я все еще имел дело с «плохим парнем».

— Я же говорил, что у меня отлично получается ломать заключенных, — сказал он.

— Но так как ты не знаешь моего предела, ты уже давно перешел все границы, — ответил я.

Когда я начал великодушно общаться с сержантом Шэлли, Ричард Зулей вернул штаб-сержанта Мэри в игру. По какой-то причине команда тоже хотела, чтобы она вернулась.

— Спасибо большое, что вернули сержанта, — сказал я.

Штаб-сержант Мэри выглядела и грустной, и счастливой.

— Мне нравится общаться с тобой, с тобой очень легко, и у тебя красивые зубы, — говорила она мне до того, как меня похитили из лагеря «Дельта». Мэри была самым близким для меня человеком, она была единственной, на кого я мог положиться. — Я никогда не смогу делать то, что делает «капитан Коллинз». Все, о чем он беспокоится, это выполнение работы, — сказала штаб-сержант Мэри, комментируя методы Зулея, когда Шэлли с нами не было.

Мэри и Шэлли теперь допрашивали меня по очереди. Почти все время до 10 ноября 2003 года они посвятили расспросам о Канаде и 11 сентября. Они не задали ни одного вопроса о Германии, которая была большой частью моей жизни. Каждый раз, когда они спрашивали меня о каком-то канадце, я выдавал уличающую его информацию, даже если не знал, о ком вообще идет речь. Когда я думал о словах «я не знаю», меня начинало тошнить, потому что я помнил слова сержанта Шэлли: «Все, что тебе нужно говорить, это „я не знаю, я не помню“, и мы тебя уничтожим!» Или как «капитан Коллинз» говорил: «Мы больше не хотим слышать твои отпирательства!» И поэтому я исключил эти слова из своего лексикона.

— Мы бы хотели, чтобы ты написал свои ответы на бумаге. Нам слишком сложно поспевать за тобой, и, возможно, ты забываешь что-то, пока рассказываешь, — сказал сержант Шэлли.

— Конечно! — Я был действительно рад этому, потому что мне было больше по душе разговаривать с бумагой, чем с ним. По крайней мере, бумага не стала бы кричать мне в лицо или угрожать.

Сержант Шэлли утопил меня в куче бумаги, которую я надлежащим образом заполнил. Это было хорошим отвлечением от моей депрессии и отчаяния.

— Ты очень щедр в своих ответах, подробно расписал про Абу Мохаммеда Аль-Канади, которого ты даже не знаешь, — точно подметил сержант Шэлли, забыв, что запретил мне использовать слова «я не знаю». — «Капитан Коллинз» читает твои ответы с большим интересом, — сказал он. Я был невероятно напуган, потому что эти слова были неоднозначными. — Мы дадим тебе досье Ахмеда Лаабиди. Его сейчас содержат во Флориде, и они не могут заставить его говорить. Он продолжает все отрицать. Тебе лучше представить нам неопровержимые доказательства против него, — сказал сержант Шэлли.

Мне было очень грустно: каким же гнилым был этот парень, чтобы попросить меня предоставить неопровержимые доказательства против человека, которого я почти не знаю?

— Все, что я могу сказать, это то, что Ахмед Л. — преступник и его следует отправить в тюрьму до конца жизни. Я готов свидетельствовать против него в суде, — сказал я, хоть и не был готов лгать в суде, чтобы сжечь невинную душу.

— Ахмеду Лаабиди грозит смертная казнь, если мы сможем доказать его причастность к контрабанде наркотиков, — сказала штаб-сержант Мэри однажды, показав мне его фотографию.

Я рассмеялся, когда увидел выражение его лица и тюремную робу от Боба Баркера и Кельвина Кляйна[116].

— Над чем ты смеешься? — спросила меня Мэри.

— Просто это забавно!

— Как ты можешь смеяться над своим другом? — Тут я уже почувствовал себя виноватым, хотя знал, что смеялся не над ним.

В конце концов, мое положение было хуже, чем его. Я смеялся над ситуацией: я мог прочитать все, что происходит в его голове просто по выражению лица. Меня много раз заставляли делать такую же фотографию — в Сенегале, Мавритании, Германии, Иордании, Баграме, в Гуантанамо. Меня раздражает поза, раздражает взгляд, раздражает шкала роста заключенного. Позвольте мне сказать кое-что: каждый раз, когда вы видите мрачное лицо в тюремной робе, позирующее перед шкалой роста, повешенной на стене, вы можете быть уверены, что это несчастный человек.

На самом деле мне было жаль беднягу. Он долго искал приют в Канаде, но там отказали ему в прошении, частично потому, что считали его исламистом. Ахмед Лаабиди желал попытать удачу в США, где столкнулся с суровой реальностью в виде напряженного отношения к мусульманам и арабам. США дали ему приют в виде тщательно охраняемой тюрьмы и теперь пытались связать его с каким-нибудь преступлением. Я видел его лицо и знал, что он думал что-то вроде: «К черту этих американцев. Как же я их ненавижу! Чего они хотят от меня? Как я оказался в тюрьме, если прибыл сюда в поиске защиты?»