Дневник - [62]

Социологическое.

Честное слово, не знаю, стоит ли продолжать эти душевные излияния, но долг публициста велит мне довести до сведения общественности, что творятся вещи воистину кретинские… слишком кретинские, чтобы их обнаруживать и, как мне кажется, в том и состоит вся спекуляция, что избыток кретинизма не позволяет им обнаружиться, что слишком уж они глупы, чтобы их можно было назвать по имени. Выйдя из кафе «Paris», я пошел в кафе «Rex». Ко мне подошел какой-то незнакомый господин и, представившись как Замшицкий (может, я что не так расслышал), сказал, что уже давно хотел познакомиться со мной. Я в свою очередь сказал, что мне очень приятно, после чего он поблагодарил, поклонился и удалился. Взбешенный, я хотел было отругать кретина, да понял, что не кретин он вовсе, коль скоро хотел познакомиться со мной и познакомился, а, познакомившись, вполне резонно удалился. И подумал я тогда: кретин или не кретин? А тем временем зажегся сначала один фонарь, потом другой, а как зажегся другой — тут же зажегся и третий, после чего четвертый, а за четвертым — пятый. Стоило зажечься пятому, как зажегся шестой, седьмой, восьмой и девятый; одновременно проехал автомобиль, один, второй, пятый, трамвай один, второй, десятый, люди идут — один, второй, третий, этажи второй, третий, четвертый, пятый, шестой, седьмой, восьмой, на восьмом — балкон, а на балконе — кто же это? А, Хенрик с женой! Машут мне.

Машу и я. Но вижу, что как-то они не слишком определенно машут: вроде как машут, а сами в то же время разговаривают о чем-то. Я машу. Он говорит. Она говорит. Что же они там говорят? Машут. Автомобили, трамваи, люди, движение, толпа, загораются огни рекламы, отовсюду блеск, гул, звон, а они там говорят, на восьмом этаже. И опять машут. Машу и я. Смотрю: вот она машет, а вот он машет. Ну, стало быть, машу и я. Смотрю: он опять махнул… но, собственно говоря, не то чтобы махнул, а как бы отмахнулся! А я думаю, что бы это могло значить, потом смотрю: он опять отмахнулся (честное слово, не знаю, как выговорить такое — слишком уж нагло получается, да только в дневнике ничего не скроешь), но отмахнулся как-то так в себя, словно в бутылку. Я машу. Тогда она (но нет, нет, ведь не могу же я делать из себя кретина, впрочем, для того, чтобы разоблачить Кретина, я вынужден делать сам из себя кретина), тогда она так вымахнула из него, что он аж выглянул из нее, и домахала (но ЧТО она ему домахала?), после чего оба принялись легонько махать туда-сюда и п-ф-ф… (Нет, это выше моих сил, язык не поворачивается сказать!)

Понедельник

Время от времени я выуживаю из различных статей туманные намеки на мою персону. А может, я ошибаюсь? Кого же тогда, если не меня, имеет в виду г-н Юлиуш Саковский, когда говорит о «догматических иконоборцах и хранителях подозрительных секретов», на кого, если не на меня, нацелена фраза г-на Гётеля о «гримасах в адрес традиционного польского мировоззрения, посылаемых некоторыми отщепенцами, претендующими на звание интеллектуалов»? Да и в греко-римском, парижско-афинском, фукидидовско-гиббоновском фельетоне г-на Грубиньского «Авантюра! Авантюра!» по мне легко (очень уж легко!) скользит взгляд.

Не удивлюсь, если окажусь прав, потому что на самом деле я должен был стать для них явлением в некоторой степени беспокоящим. Но есть здесь нечто такое, что меня смешит. А именно: тот набор эпитетов, которыми меня обстреливают, свидетельствует о том, что эти люди не имеют обо мне ни малейшего понятия. Прилагательное «пресыщенный» совершенно ко мне не подходит, слово «эскапист» требует обстоятельных пояснений, «интеллектуал» бьет мимо цели, а «эстет-вольнодумец» вообще ничего не говорит. Они сколачивают эти пустые ящики, потому что ни одной из моих книг не прочитали, а если и читали, то с пятого на десятое.

Четверг

Вернисаж Зигмунта Грохольского в «Галатее». На столе — папки с гравюрами, на стенах — большие листы, насыщенные цветом. Застывшие в гордой абстракции композиции смотрят со стен на беспорядочный людской муравейник, толпа нелепых двуногих, прокатывающаяся диким валом. На стенах — астрономия, логика, композиция. В зале — хаос, отсутствие равновесия, избыток неорганизованной конкретности, рвущейся во все стороны. Вместе с голландским художником Гесинусом я как раз комментировал одну из гравюр, на которой некая масса обуздана диагональными напряжениями линий точно конь, схваченный за узду и застывший на скоку, как кто-то подлез мне под бедро. Я вздрогнул. Это оказался в три погибели согнувшийся фотограф, направлявший свой аппарат на самых важных гостей.

Выведенный из равновесия, я все же попытался составить компанию Алиции де Ландес и вжиться в живущую по своим законам некую красочную фугу, но что-то навалилось на меня сзади, по-варварски, как буйвол или бегемот… Что? Кто? Фотограф, выпяченный до предела, бьющий дуплетом анфас и в профиль.

Я поскорее опять собрался и, завидев знакомых французов, рассматривавших с Альдо Пеллегрини, автором предисловия к графическим папкам, внутреннюю логику одной графической системы, двинулся в их направлении… но о кого же это я споткнулся? О фотографа! Я обернулся, чтобы сказать ему что-то неприятное, но… тут передо мною внезапно возникло какое-то лицо. Незнакомое. А впрочем… Знакомое? Незнакомое? Чье? Лицо всматривается в меня и вдруг…