Дневник - [61]

Я уже писал об этом нашем alter ego, которое изо всех сил требует права голоса. История заставляет нас взращивать в себе лишь определенные стороны нашей натуры и мы чрезмерны в том, что мы есть — мы гипертрофированно стилизованы. И это тем более, что чувствуя наличие в себе других возможностей, мы жаждем их насильно уничтожить. Как, например, представляется вопрос нашей мужественности? Поляку (в отличие от представителей латинской расы) недостаточно, что он лишь в определенной степени мужчина, он хочет быть мужчиной больше, чем он есть на самом деле, можно сказать — он навязывает себе мужчину, является искоренителем собственной женственности. И если учесть, что история всегда заставляла нас вести военный и воинственный образ жизни, то это психическое насилие становится понятным. Таким образом, боязнь женственности приводит к тому, что наши решения становятся жесткими и оборачиваются против нас, в нас обозначается неумелость тех, кто опасается, что не окажется на высоте своего положения, в нас слишком много «хотения быть» такими, а не другими, вследствие чего в нас слишком мало самого «бытия».

Если мы присмотримся к другим нашим национальным чертам (любовь к родине, вера, благородство, честь…), то во всех них мы увидим эту гипертрофию, причиной которой является то, что созданный нами самими тип поляка обязан заглушать и уничтожать тот тип, каким мы могли бы быть, существующий в нас как антиномия. Но отсюда вытекает, что поляк обделил самого себя ровно наполовину, причем даже та половина, за которой признается право голоса, не может проявить себя естественным образом. Мне кажется, именно сейчас пришло время привести в движение эту нашу вторую личность — сейчас не только потому, что мы обязательно должны стать свободнее, гибче по отношению к миру, но еще и потому, что операция эта требует безмерной духовной свободы, которая стала для нас, находящихся за пределами страны, возможной, однако, прежде всего потому, что это та единственная процедура, которая на самом деле способна вдохнуть в нас новые жизненные силы, открыть перед нами новые просторы.

Мы откроем этого второго поляка, когда восстанем против самих себя. А потому дух противоречия должен стать доминантой нашего развития. Мы должны будем на долгие годы отдаться духу противоречия, искать в себе именно то, чего не хотим, от чего содрогаемся. Литература? Литература у нас как раз должна быть противоположна той, которая была до сих пор, мы должны искать новый путь, находясь в оппозиции к Мицкевичу и всем духовным царям. Эта литература не должна укреплять поляка в его нынешнем представлении о себе, а как раз вырывать его из этой клетки, показывать ему то, чем он до сих пор не осмеливался быть. История? Надо, чтобы мы, опираясь лишь на нашу действительность, стали разрушителями собственной истории — поскольку именно история является нашим наследственным отягощением, навязывает нам искусственное представление о себе, заставляет нас редуцировать себя до функции исторической дедукции, вместо того, чтобы жить собственной действительностью. Но самое болезненное — это напасть в себе на польский стиль, на польскую красоту, создавать новую мифологию и новый обычай из другого нашего полушария, из другого полюса — так расширить и обогатить нашу красоту, чтобы поляк мог нравится себе в двух противоречивых образах: в качестве того, кто он есть в данный момент, и в качестве того, кто разрушает в себе того, кем он сейчас является.

Сегодня уже, по крайней мере, речь не идет о том, чтобы выжить в том наследстве, которое мы получили от поколений, а о том, чтобы это наследство в себе преодолеть. Плоха та польская культура, которая только привязывает и приковывает, но достойна уважения та творческая и живая культура, которая одновременно и привязывает, и освобождает.

Пятница

Вчера (в четверг) кретин снова принялся меня донимать и не отставал весь день. Может, оно было бы и лучше не писать об этом, но не хочу вести двойную бухгалтерию в своем дневнике. А началось все с того, что около часу дня я поехал в Акасуссо на завтрак к г-ну Альберто X., промышленнику и инженеру. На первый взгляд вилла его показалась мне слишком ренессансной, но, ничем не выдавая своего впечатления, я сел за стол, такой же ренессансный, и принялся за еду, ренессансность которой по мере ее поглощения проступала все ярче и ярче. Что касается застольной беседы, то и она в конце концов свелась к ренессансу, обнаруживая недвусмысленную и даже страстную любовь к Греции, Риму, обнаженной красоте, зову тела, эвоэ[71], пафосу и этосу (?), и еще какой-то там колонне на Крите. И вот когда дело дошло до Крита, неизвестно откуда вылез и влез (?) к нам кретин, но сделал это не по-ренессансному (?!), а совершенно в неоклассическом крито-кретинском стиле (?). (Знаю, что не следовало бы писать об этом: очень уж странно звучит.)

В четыре часа я вышел, очень уставший, а вокруг были деревца, листочки, домики — все перемешано, может быть, слишком тщательно вылизано, и, сказал бы, не слишком к месту. Да бог с ним, со всем этим. Выйдя из подземки, я пошел в кафе «Rex», поскольку из окон кафе «Paris» (опять непонятно, почему одно кафе зацепилось за другое) мне помахали (?) знакомые барышни, которые вроде бы сидели за столиком и ели бисквиты, обмакивая их в крем. Однако мистификация тут же и раскрылась, потому что сидели они за покоившейся на четырех гнутых прутах эмалированной столешницей, а еда состояла в том, чтобы через имеющееся в лице отверстие впихнуть нечто внутрь себя. При этом становилось видно, как торчали из них носы и уши, а из-под стола, то есть столешницы, — их каблуки. Ля-ля, о том, о сем, да только вижу, что то у одной, то у другой торчит (?) и вылезает (??), а потому я извинился и покинул их, сославшись на недостаток времени.