Дневник дерзаний и тревог - [41]

Это смешение ценностей из различных сфер человеческого бытия с ориентацией по преимуществу на моральные (религиозные, идеологические), далеко не безобидно, если вспомнить о трагических судьбах поэтов, художников, мыслителей. Здесь не всегда злая воля правителей, толпы или обстоятельств, а скорее добрая воля непосвященных.

Пушкин недаром обрушивался на чернь… Дело ведь в том, что понятия морали просты и ясны, просты до примитива, что поэту до них, он их усвоил еще ребенком, не то, что эстетические явления, эстетическое переживание, вкус. Здесь высшая сфера искусства, более того – природы и истории. Именно эти высшие сферы всеобъемлющих знаний и бытия оказываются недоступными для так называемой черни, хотя бы потому, что она воспитана прежде всего на моральных (идеологических, политических) клише известного рода.

Словом, признаемся, эстет – понятие, пока не привычное для нас. Между тем каждый человек в большей мере эстет, чем моралист. Уже едва появившись на свет, мы оказываемся вовлеченными в некую игру с нами и вокруг нас, и это угадывают не только дети, но и детеныши всех зверей и птиц, и соответственно ведут себя. Через игру дети научаются всему и постигают мир. Подрастая, они застают те условия человеческого существования – быт, нравы, вещи, какие носят прежде всего эстетический характер, пусть очень несовершенный, на их беду. Здесь почва, основание, как и природа, человеческого бытия.

А моральные требования и установления привносятся уже как бы извне. Детеныши зверей и птиц освобождены от такого диктата разума, хотя бы потому, что они как бы научены всему заранее, на уровне инстинкта, - и к повадкам, исполненным целесообразности, и к сооружению гнезда и т.д. Природа здесь обходится, как видно, без внеличностных требований, поскольку приводит в действие инстинкты, в которых запрограммированы как отдельные задатки, так и все поведение  животного. Лишь ребенку, вовлеченному в игру на сцене человеческой жизни, то и дело напоминают о моральных табу. Очевидно, это дублирующая система по отношению к инстинктам и естественным потребностям человека, внешний регулятор поведения и вкуса, пока не задействованы более тонкие, основанные тоже на инстинктах, но требующие обучения и навыка формы жизнедеятельности и творчества, эстетических, разумеется.

Если моральные требования, по сути, всегда оказываются внешними по отношению к индивиду, безразличными, пока они выполняются сами собой, как всегда и бывает для большинства людей, и репрессивными, если индивид идет на нарушение табу, грани дозволенного, то эстетические установки, сознаем мы это или нет, заложены в нас самой природой, как в кристаллах или в цветке. Иное дело, насколько успешно и полно мы можем воспользоваться этим богатством сущностных сил человека.

Казалось бы, здесь все ясно. Но столетия и тысячелетия кто-то упорно, апеллируя к власти или обладая ею, ставит во главу угла сугубо моральные (религиозные, политические) установления и нормы поведения, достигая, как правило, обратного результата. Даже церковь сплошь и рядом служила интересам правителей, той или иной идеологии, и  войнам, большим и малым, не было конца.

Рушились города и царства. На обломках древних государств и империй рождались новые моральные системы, которые прежде всего и довершали распад мировых цивилизаций и культур. Но, спрашивается, что же спасало человечество раз за разом? На чем же держалось жизнестроительство, которое продолжалось из года в год, из столетия в столетие, несмотря на крушение царств и империй?

Нетрудно увидеть, что, кроме морализма, одною из движущих сил в истории человечества, никогда не принимавшей сугубо разрушительного характера, был эстетизм, то особое отношение к жизни, что вовсе не сводится к культу красоты, да еще с отрицанием всякой морали. Это всего лишь наш предрассудок, доставшийся нам в наследство от тысячелетий, когда моралист господствовал безраздельно. Как антипод морализма эстетизм – это жизнестроительная сила, поскольку это сила и самой природы, которой, верно, недаром нет дела ни до какой морали, но она всегда достигает своих высших целей и задач: сохранения жизни, расцвета ее, - действуя безошибочно на уровне ее художественных инстинктов.

Она знает меру. Природа – это живая эстетика. Человек со своей этикой, с его столь двусмысленным изобретением, занимает в ней свою нишу, одну из структур, нередко выводя ее из строя временно, а то и насовсем. В грядущей экологической катастрофе он погубит прежде всего себя, с его мировыми религиями, с его Богом, с его моралью и идеологиями, поскольку и экология не дело добрых намерений и молитв, а эстетика, есть знание законов природы и искусства и следование им в творчестве и жизнетворчестве.

Да, в жизнь мы вступаем эстетами (во всяком случае, проявляем  к тому большую склонность, скажем, в сфере той же моды), но вскоре приходит пора, когда решение моральных вопросов невольно увлекает нас вплоть до отчаяния, той самой мировой скорби, которой столь подвержена юность.

Существует, стало быть, некая, не всегда осознаваемая нами диалектика эстетического и этического, с преобладанием того или другого начала в нашем жизнеотношении, как и в умонастроении эпохи. Нарушение равновесия ведет даже к взаимопревращениям эстета и моралиста, что отнюдь не безобидно.