Дневник Чумного года - [80]

Особенно же ясна правота моего друга стала через несколько недель, так как смертность упала: на второй неделе октября она уменьшилась на 1843 человека, так что число погибших от чумы составило всего лишь 2664; а неделю спустя — еще на 1413 человек; и в то же время было очевидно, что оставалось еще много больных, — да что там, много больше, чем раньше, да и немало людей все еще заражалось, как я говорил, — вот только сила болезни теперь была уж не та.

И вот таково, как я мог с полной очевидностью наблюдать, опрометчивое поведение людей в нашей стране — поступают ли так же во всех прочих уголках земли, меня это сейчас не занимает, — что (подобно тому, как при первом испуге в начале мора люди стали чураться друг друга, не заходили в чужие дома и бежали из города в неописуемом и, на мой взгляд, необоснованном ужасе) теперь, как только распространилось мнение, что болезнь стала не столь прилипчивой, а в случае заражения — не столь фатальной, и когда действительно столько больных ежедневно от нее выздоравливали, — люди преисполнились совершенно неоправданной храбрости и вовсе перестали заботиться о себе и избегать заразы.

Это мне представлялось крайне неразумным. Мой друг доктор Хитт считал, что болезнь была не менее прилипчива, чем раньше, и не меньше людей теперь подхватывало заразу; разница была только в том, что теперь заболевшие почти не умирали; но я полагал, что многие все же умирали, да и болезнь сама по себе была мучительной: язвы и бубоны болели невыносимо, а смертельный исход полностью не исключался, хотя и был теперь не столь частым, как раньше; всего этого, вместе взятого, включая очень длительное лечение, омерзительность самой болезни и многое другое, было вполне достаточно, чтобы удержать людей от общения с заболевшими и заставить их столь же тщательно избегать заразы, как раньше.

Кроме того, была и еще причина — ее одной было бы достаточно, чтобы бояться заразы, — это жуткие прижигания, к которым прибегали хирурги, чтобы бубоны прорвались и вытекли, без чего опасность смертельного исхода оставалась еще велика. Да и непереносимая боль в самих затвердениях, хотя теперь и не доводила людей до безумств и умопомрачения, как раньше, о чем я уже рассказывал, была все же очень мучительна; и больные, кому пришлось перетерпеть ее, хоть и не расстались с жизнью, однако горько сетовали на тех, кто убедил их, что теперь опасность миновала, и оплакивали собственные легкомыслие и глупость, из-за которых они подверглись таким страданиям.

И нельзя сказать, что это безрассудное поведение влекло за собой лишь болезнь: ведь многие выздоравливали, но многие и умирали; во всяком случае, именно благодаря такому поведению количество похорон в еженедельных сводках сократилось меньше, чем должно бы. Ведь как только это известие с быстротой молнии разнеслось по всему городу, люди только об этом и думали, особенно когда появилось первое существенное уменьшение числа умерших в еженедельных сводках; однако мы убедились, что цифры в следующих двух сводках не уменьшились в соответствующей пропорции; и причина этому, уверен, то, что люди безответственно ринулись навстречу опасности, отбросили прежние предосторожности и страхи и стали рассчитывать на то, что болезнь не доберется до них, а коли и доберется, так они останутся живы.

Врачи, сколько могли, противились этим легкомысленным настроениям; они издали предписание и распространили его по всему городу и его окрестностям, в котором советовали людям, несмотря на ослабление болезни, продолжать беречься по-прежнему, соблюдая все предосторожности повседневного поведения; врачи пугали опасностью новой вспышки болезни по всему городу, которая может оказаться даже более фатальной, чем все предшествующие испытания. Все это сопровождалось подробными доводами и пояснениями, подтверждающими их правоту, но повторять все это здесь было бы слишком долго.

Однако принятые меры ни к чему не приводили: осмелевшие люди так обезумели от первого всплеска радости,[351] так поражены были значительным сокращением смертности в недельных сводках, что стали совершенно невосприимчивы к новым страхам, и никто бы не мог убедить их, что угроза смерти еще не совсем миновала; говорить с ними было все равно, что бросать слова на ветер; люди открывали лавки, разгуливали по улицам, возвращались к своим занятиям[352] и заговаривали с каждым, кто им попадался — и по делу, и без дела, — даже не спрашивая собеседника о его самочувствии, более того, даже понимая, что им может угрожать опасность, так как знали, что собеседник их не совсем здоров.

Это безрассудное, опрометчивое поведение стоило жизни многим из тех, кто с величайшей осторожностью и предусмотрительностью запирался в домах, отгораживаясь от всего человечества, и, таким образом, с Божьей помощью, благополучно пережил самый разгар заразы.

Глупое и легкомысленное поведение, о котором я уже говорил, зашло столь далеко, что священники вынуждены были в конце концов обратить на него внимание паствы и пояснить его неразумность и опасность; и это немного подействовало: люди стали осмотрительнее. Но было и еще одно поветрие, остановить которое не могли и священники: ведь как только первые слухи расползлись по стране и достигли сельских местностей, они возымели то же действие: людям так надоело жить вдали от Лондона, им так хотелось обратно, так не терпелось вернуться домой, что они, отбросив и страх и предусмотрительность, потянулись в Лондон