Дневник – большое подспорье… - [50]

Жена Синявского вернулась со свидания[260]. У него фурункулез. Оставить ему еду не позволили. Работа: сделать 34 ящика в день. Он не может. Ему помогают баптисты. Уголовников нет – одни баптисты и бывшие полицаи. Даниэль за 18 км.

Больно за них.

Даниэль – грузчик, а у него – искалеченная рука…

15/IV 66 ночью. Кратенько, как говорится.

Вчера мне позвонил Иосиф [Бродский] (он здесь уже дня 3) сказал, что придет сегодня утром, чтоб рассказать о кознях Пуниных против Толи[261], предостерег меня очень жарко против Ани[262] («ничего не давайте ей»), но не пришел. После него взяла трубку Нина Антоновна [Ольшевская] и сказала – мучительно, с напряжением – что собирается к Суркову, чтобы разъяснить ему козни Пуниных и заступиться за Толю. Сегодня вечером у меня была Аня. Привезла мне копию документа, озаглавленного «Для Лиды». Это документ важнейший – ее ответ издателю I тома – но Аня переписала его очень плохо, не разбирая текста, и при этом на гнусной мелкой машинке. Необходимо мне получить фотокопию и увеличить ее. Со мной была очень любезна. Сказала мельком, что Берггольц звонила Ирине Николаевне и ругая ее по матери требовала, чтобы ее включили в комиссию. Она, кажется, включена, а с нею Дудин (!) и Шефнер… Околесица!

(Включить надо было тех, с кем АА любила работать (Л. Я. Гинзбург, отбиравшую «Из 6 книг», М. С. Петровых, составлявшую «Лягушку», меня – «Бег времени», Толю, Нику[263], Володю Муравьева…)

Вчера ко мне явились Поповский и Ваксберг и попросили написать письмо[264]. Напишу.

20/V 66. Москва. Опять и опять – ХХХ том Герцена. Дом, где он умер. Последнее письмо. «Умора да и только». Последняя телеграмма: «Большая опасность миновала».

Я хотела бы написать книгу: последний год жизни Герцена.

Ясное, жесткое, беспощадное зрение. Бесстрашное. Короткие, ясные, резкие письма. Остались в нем любовь и сила – и никаких утешений и иллюзий. Наверное это и есть смерть. В 52 году о том, что он окончен, он говорил еще патетически и картинно. В 69 – сухо, трезво, точно. Без пафоса. Деловито.

Ни во что нет веры. Ни в кого. О Тате. «Я люблю ее быть может больше прежнего, но веры нет».

Огарев снова предлагает «Колокол». – «Нас никто не хочет читать».

В последние дни в Переделкине читала «Записные книжки» Блока. Тоже страшноватое чтение. Ужасна воистину его любовь к Л. Д. Непостижимо быстро прошедшая к Дельмас. Какое-то его зверство в любви.

26/V 66. Москва. Как одолевать болезнь?

Вчера наконец послала свое письмо Шолохову за своей единственной подписью. Могла бы гораздо раньше, но некому везти машинистке, некому переносить поправки, клеить конверты. Фина исчезла вообще, а Люша по горло занята НЕ моей рукописью.

Ходила на почту – сверх сил. Гроза. Люша, как в детстве, примчалась с зонтиком выручать меня от дождя.

Я послала в «Правду», «Известия», «ЛитГазету», «ЛитРоссию», «Молот», три правления Союза Писателей и т. д.

От И. Н. Пуниной открытка в ответ на большое мое письмо об архиве, Эмме Григорьевне, Толе – «я сейчас не в силах сосредоточиться».

На Широкой отбирают комнату. Вчера я звонила и Марии Сергеевне, и Копелевым, во всякие места, давала всякие телеграммы.

«Там тень ее осталась и тоскует»[265].

Но конечно все это пустяки по сравнению с судьбой архива.

10/VI 66. Пиво Воды. За это время – многое.

Доброжелатели мои мне сообщили, что Михалков в разговоре ругал меня непечатно: «Она все получила от Советской Власти, а делает гадости». Не знаю, имел ли он в виду выход «Софьи Петровны»[266] или письмо Шолохову.

Все 63 члена СП, подписавшие письмо о помиловании, получили из Союза нечто вроде выговора. И К. И. (Я ему не показала пока).

28/VI 66. Москва. О Юлии Даниэле дурные вести. Он снова в карцере.

Прочла Катаева «Святой колодец» в «Новом Мире».

Великолепная проза. И пустая (какая разница с «Раковым корпусом»). Прочитав, я как-то по-новому поняла путь – его и Олеши. (Они сродни.) Глаза художника у обоих. И ничего не жжет, не о чем писать. Вещи – все вещно – все живописно. В начале пути они взяли идею напрокат. Она помогла им одушевить и осмыслить живопись, дала повод описывать вещи. Идея подломилась. Писать стало не о чем, не на что низать свои бублики.

10/VIII 66. Пиво-Воды. Сегодня мы ее хоронили. Год – той жаре, тем слезам, тем речам[267].

А я сижу сегодня целый день над новыми страницами «Памяти Фриды». Как всегда тот же просчет: думала – ну час, ну два, уйдет на эти странички, а ушел день и наверное завтра уйдет второй… Радость! Будь счастлива тем, что еще можешь работать. Над Фридиным памятником. Сегодня спорила с Норой Яковлевной и Раисой Ефимовной[268] о надписи. Они хотят написать на могиле девиз, который Фрида знала и любила: «Говори, что знаешь, делай, что должно и будь, что будет». А я против. Он слишком романтический и 18-летний, он ей не соответствует. Сколько раз она меня останавливала и удерживала вот от этого: «говори, что знаешь и будь, что будет!»

Она была осмотрительна, трезва – и этим, в сочетании с добротой, благородством, самоотверженностью – этим одолевала препятствия. А вовсе не так: зажмурив глаза – в пропасть.

21/VIII 66. Какие на свете бывают чудеса!