Дневник А.С. Суворина - [78]

Надо при этом вспомнить, что г. Маркс угрожал сначала судом тем, которые станут перепечатывать повесть. На эту угрозу он не имел ни малейшего права и она вполне противоречила тем условиям, на которых он купил эту повесть. Когда эта самовольная угроза не остановила перепечатки, он стал просить графа Толстого вмешаться в это дело… Мне думается, что вся эта история прекрасно характеризует капиталиста и рабочего, в таких представителях, как г. Маркс и гр. Толстой. Было уже напечатано письмо, где г. Маркс защищает свои выкидки из повести («Домашняя цензура») и говорит, что будто бы в заграничных изданиях «печатают роман графа Толстого с урезками, несравненно более значительными». Не знаю, о каких изданиях идет речь, но могу указать на объявление в «Bibliographie de la France».

* * *

…Даже в том, что все на меня обрушивается, точно я виноват во всех прегрешениях правительства и общества, во всех наших неустройствах, я вижу признаки не исчезнувшего еще холопства. Мне говорят, что я предсказал, что делается все так, как я предполагал. Да я сорок раз вижу одно и то же, и достаточно знаю общество, которое способно сочувствовать, но не способно выражать свое сочувствие, или не умеет. Молчать при этом обществе хуже всего. Если б я молчал, было бы еще хуже.

* * *

…Что значит «глубокое негодование общества?» Какого общества? Я знаю, что ничего подобного не было. Я получил несколько десятков писем от молодежи, большею частью порицательных, но были и спокойные, рассудительные; из общества — пять писем порицательных и десятка три благодарственных, даже очень. Если «глубокое негодование» в Союзе писателей, то это еще не общество. Наконец, какую часть этого Союза надо отнести на личные счеты, на зависть, на бессильную злобу совсем не против меня, а против власти. Меня больше всего возмущало, что меня сделали ответственным за все прегрешения правительства и за всю немощность общества. Что бы ни делалось скверного, все я виноват. Я всегда очень скромно смотрел на свою деятельность и это взваливание на меня всех нелегких поистине изумительно. Не зависит ли это от присущего обществу холопства? О полиции никто не пикнул ни слова. А я все-таки сказал, что дело вышло из-за столкновения с полицией и напомнил, что в 1857 году, после расправы полиции со студентами, дело было расследовано и полицейские чины, оказавшиеся. виновными, получили возмездие («Новое Время», 8264). Вообще, дело это стало известным, благодаря моим письмам. Мне говорят, что следовало молчать, потому что всего сказать нельзя. Но я сам предупреждал читателя.

26 сентября.

Сегодня я разговорился со сторожем на ст. Кресты. Он получает 10 руб., служит 25 лет. Жаловался на свою судьбу. Все зависит от «мастера»: если сторож отдает мастеру жену или дочь, тогда и хорошо. Он женат на второй. Наивно рассказывал, как мастер залез в окно к его жене и как она ему жаловалась. Дети у него от первой жены — неудачники. Один какой-то немощный. Другой женился, а на девятый день она родила. Я спросил наивно: «Почему же?» — «Да она была …, по солдатам ходила». Он эту фразу сказал так просто, как бы другой сказал: «она хорошая женщина», или «сегодня воскресенье».

28 сентября.

Вчера продолжал читать «Идиота» Достоевского. Отчасти, в подробностях, это — продолжение «Преступления и Наказания».

Я помню, какое впечатление произвела моя статья, без подписи, о смерти Достоевского, Я называл его «учителем». Лорис-Меликов, прочитав ее, как рассказывал А. А. Скальковский, тотчас поехал к государю и выхлопотал пенсию вдове. Григорович приехал ко мне; говоря, что он плакал. Многие плакали. Я разжалобился. Вдова Достоевского понимала очень хорошо значение этой агитации. Она поцеловала мне руку. Удивительный тогда был этот подъем в Петербурге. Как раз это перед убийством императора. Публика бросилась читать и покупать Достоевского. Точно смерть его открыла, а до того его не было. Он умер бедно, едва сводя концы с концами. Сама Достоевская ходила к книжникам на толкучку и продавала книги романов своего мужа, по одному, по два экземпляра, с большой уступкой. Достоевский возобладал над Тургеневым только после своей смерти. Во время пушкинских дней в Москве, после его знаменитой речи, я пошел за сцену его поздравить. Он шел мне навстречу в зал и сказал радостно:

— «А что? Мы победили, победили! Женщины мне руку целуют!». Несколько девушек несли ему по залу в это время большой лавровый венок.

* * *

Вчера я написал письмо Я. А. Плющику о переделке им «Преступления и наказания». Она мало удовлетворительна, не драматична. Конец можно было бы сделать гораздо эффектнее, напр., в больнице или на каторжных работах. У него на берегу большой реки разговор Раскольникова и Сони.

* * *

Сколько происшествий — Дрейфус, Мамонтов, биржевой крах. Банки затрещали. Петербургские дамы, гвардейские офицеры, Трансвааль, заговор в Париже, Форт Шаброль… А у нас — дождь, дождь, дождь, и золотая валюта трещит. Шарапов, кажется, прав. Витте трещит вместе с нею. Муравьев — в Париже, Горемыкин — там-же, обеды и, конечно, политика. Издали, все это кажется какой-то сказкой, романом, который читаешь в газетах ежедневно от главы до главы.