Дневник. 1923–1925 - [7]
Его я встречал когда-то в Москве. Некто Гурвич (Яков Максимович)[76], какой-то еврей и приятной наружности бессловесный латышский офицер. С правой моей стороны сидел человек, будто меня раньше встречавший, но я его не помнил.
К 5-ти часам с частью этого общества я поехал в церковь св[ятого] Петра (готическая с порталом и башней XVII века) на духовный концерт. Играл отличный орган (органист Kreutburg), скрипка — не помню, кто, — и певица Pauline Dobbert[77], отлично певшая Генделя, Баха, Шуберта, Регера. «Dignare», «Ombre mai fu», «O du»[78]
художественной школы, а после ее преобразования в 1919 г. в Латвийскую академию художеств — ректором; 1934 г. покинул этот пост, оставшись руководителем пейзажной мастерской. Многие годы возглавлял рижский Художественный музей.
из «Мессии»[79]; 3 духовные песни из «Maria Magdalena Buch»[80]; «Die Allmacht», «Die Gestirne» и «Litanei»[81]. Органист играл Баха и Guillemant’a[82], один, а со скрипкой — Сицилиану Баха, Larghetto Генделя и из «Orfeo»[83] Глюка. Приятно было слушать хороший орган в готической церкви. В ней два интересных надгробн[ых] памятника:
один со всадником, раскрашенный, а другой со скелетом — точно декорация для «Ahnfrau»[84] Grillparzer’a. Провожал меня домой Гурвич, показывая мне уголки старой Риги, освещенной кое-где фонарями. Домой пришел около 8-ми с половиной и пил чай в комнате Трояновского и Виноградова. В своем номере потом написал письма Мифу и Генриетте Гиршман и делал запись в эту тетрадь, начиная ее с 3 декабря.
10 дек[абря], понед[ельник]
Утром ходили сниматься моментально к фотографу на улицу — для наклейки на визы. Потом в контору White Star Line[85] записываться на маршрут. Думаем выехать 22-го из Ливерпуля на Adriatic’e[86]. Менял деньги в банке. Заходил к дяде Элькана получить с него 30 фунтов, кот[орые] я ему, Элькану, уплатил в П[етербур]ге.
Купил сластей, пряников, мармеладу, апельсиновых корок в шоколадной оправе, винных ягод — угощать моих спутников за чаем. Болела голова, я прилег в своем номере, помешал Богданов-Бельский[87], нечаянно попавший ко мне вместо к Виноградову[88]. Б[огданов]-Бельский посидел у меня немного, он имеет зажиточный вид и, по-видимому, процветает в Риге. Трояновский вручил мне сегодня 30 фунтов — мое содержание за декабрь месяц. К 3½ часам к Лаздиным обедать. Обедал у них и Пурвит. Обед был вкусный. Разговоры художественные: о худ[ожнике] Гуне[89], вещи которого музей хотел бы приобрести, о старинных вещах, о красного дерева мебели, которой увлекается здесь вся рижская дипломатия. После обеда все вчетвером пошли на квартиру Лемпке, две дочери которого очень любезно и весело нас принимали. Из вещей ничего интересного, по-моему, нет. К 8-ми вернулся в отель и увидел сегодня приехавших Конёнковых. Он — дегутантно[90] заросший бородой и гривой, неряшливыми и седыми, похож на своих лесовиков, она — молодая еще блондинка, скорее, красивая, но противная и, на мой нюх, интриганка[91]. Потом в 17-м номере у Виноградова и Трояновского слушал интересные рассказы о Сербии Федора Свербеева[92]. Потом помогал Трояновскому делать список цен на наши картины.
11 декабря, вторник
День прошел в хлопотах в американск[их] и английск[их] консульствах и т[ому] п[одобных] других [местах]. В американском консульстве в конторе должны были присягать: еврейская дева пригласила нас поднять правую руку и повторять ее слова: «Присягаю, что все, что я показал, верно, да поможет Бог». По-русски.
Сцена эта была комична и довольно противна. Обедал один в хорошей частной столовой. Вечером в комнате Трояновского и Виноградова пили чай. Был опять Фед[ор] Свербеев. Еще архитектор Леопольд Исакиевич Лиштвак (еврей?). Очень болтливый, осведомленный в искусствах, но довольно назойливый и подозрительный, по отзыву Виноградова. Говорил он много. Сегодня получил на poste restante’e
