Дневник. 1917–1923 - [18]

. Свойственное ему «представление о любви как о ненавистном, навязанном природой обряде, делает особенно мучительными сомовские “Поцелуи”. В этих бесстыдных по своей откровенной похотливости “поцелуях” ничего не видишь на человеческом лице, кроме губ: они — средоточие, они — всё; жадно вытянутые, они ненасытно вбирают в себя яд нечистых желаний…»[154] П. Бархан называл сомовскую эротику «денатурированным духом»[155] и находил, что она отзывается страданием. В частной беседе с Барханом по поводу выхода другой его заметки Сомов сделал несколько важных разъяснений, о чем записал в дневнике: «…мы пошли в Café du Dôme, где очень долго разговаривали: сначала о балете, потом о женщинах и об эротических вкусах — он о своих, — перешли на моих героинь в живописи, и я ему объяснял, что он меня не понимает, объясняя в статьях. Я его спросил, слышал ли он о моих нравах; он сказал, что да; тогда я ему пояснил, кто такие мои героини и что они во мне объясняют»[156].

Надо полагать, эти объяснения в общем и целом повторяли одну из дневниковых записей Сомова: «Никто из тех, кто разбирал мое иск[усство], кто писал обо мне, не объяснил верно сущности его. Ни Шура Бенуа, ни зар[убежные] отзывы.

Шура говорил, что я люблю [здесь и далее подчеркнуто автором. — ПГ] и влекусь к некрасивым и “скурильным” женщинам, что я к ним[157] [неравнодушен] или еще что я смеюсь над женщинами зло и обидно. Или что я поэтирую некрасавиц. Бакст говорил Валечке [Нувелю. — ПГ], что, изображая так жен[щин], как я, невозможно их не любить, что я притворяюсь <моя любовь к м[ужчинам] — поза — зачеркнуто>. Один умный Валечка [Нувель — ПГ], котор[ый] недаром лучше всех других меня знает, угадал меня[158]: женщины на моих карт[инах] выражают томление любви, на их лицах грусть или похотливость — отражение меня самого, моей души, моего влечения к м[ужчинам]. А их ломаные позы, нарочное их уродство — насмешка над сам[им] собой — и в то же время над противной моему естеству вечной женственностью. Отгадать меня, не зная моей натуры, по ним [картинам] трудно. Это протест досады, сетование, что я сам во многом такой, как они. Тряпки, перья — все это меня и влечет, и влекло не только как живописца, — но тут сквозит и жалость к себе. Искусство, его произведения, любимые кар[тины] и статуи для меня пр[ежде] всего тесно связаны с полом и моей чувственностью. Нравится то, что напоминает в них о любви и ее наслаждениях, хотя бы сюжеты иск[усства] вовсе о ней и не говор[или] прямо. Я поклоняюсь вечно прекрасн[ому?] <…>[159] мира — ф[акингу][160]; люблю его истинно красивым, люблю им любоваться, людей, которые в этом красивы»[161].

Сомов являет в собственной характеристике весьма противоречивую мизогинию: он во многом ощущает себя женщиной, но к женщинам чувствует отвращение как к объекту желания; при этом Сомов, подобно женщине, испытывает влечение к мужчинам. Внешнее, телесное, противостоит внутреннему, самоощущению художника, что, по его словам, имеет выражение в созданных им произведениях. Распространенный вариант несоответствия внешнего и внутреннего, подмены одной идентичности другой представляет собой маскарад. Собственно, сама идея маскарада выстроена вокруг смены идентичности — его участники всегда предстают не собой, а кем-либо еще. Надо полагать, мотив маскарада не случайно получил значительное распространение в искусстве Сомова, а, возможно, отчасти определил частые обращения художника к XVIII столетию — эпохе, когда маскарады были одним из любимых развлечений. Общеизвестно, что на них нередки были случаи переодевания мужчин в женское платье, а женщин — в мужское.

Многие персонажи произведений Сомова изображены в маске, как в «Пьеро и даме» (1910) и «Язычке Коломбины» (1915), или с маской в руке — как, например, в «Паре, одетой для венецианского карнавала» (1930). Лица некоторых других закрыты вуалью — три таких акварели хранятся в одном только музее Эшмолеан (одна — 1927, две — 1928). В своем дневнике Сомов называл эти воображаемые портреты «Dame voilée»[162] либо «Femme voilée»[163], что переводится с французского соответственно как «Дама под вуалью» и «Женщина под вуалью» (дословно — «Завуалированная женщина»).

Здесь самое время вспомнить о противоречивой мизогинии Сомова, а также о слове «тетка» (и равнозначном французском «la tante» и немецком «Die Tante»), выступавшем в старой России самоназванием не только феминных гомосексуалов, но и тех, кто не чувствовал себя женщинами[164]. Из дневника мы знаем, что Сомову это слово было прекрасно известно — более того, теткой его бранил Лукьянов[165]. Впрочем, и сам художник иногда высказывался от лица вымышленной «дамы, которая любит молодых мужчин»[166]. В своей среде многие тетки носили «аристократические» прозвища — Баронесса, Принцесса, Королева[167]: надо полагать, в названии «Книги маркизы» фигурирует вполне определенная Маркиза, а именно сам Сомов.

Многие выдающиеся художники итальянского Возрождения (а вслед за ними и мастера следующих столетий) придерживались мнения Сократа о превосходстве любви между мужчинами и первенстве мужской красоты над женской