Дневник, 1884 г. - [11]

[24 апреля/6 мая]. Поздно. Письмо от Энгельмана очень хорошее. Попробовал писать. Не могу. Поехал верхом к Юрьеву. Он очень свеж. Мне внушал мое учение о Христе, но прекрасно. Говорит: надо пойти проповедывать Христа. Мне пришла в голову мысль об издании Нагор[ной] Пр[оповеди]. Оттуда на Ник[олаевский] вокзал. Чертков, Писарев, Голицын. Чертков также тверд и спокоен. Сказал, что он мало огорчен. Говорили хорошо. Писарев близок (боюсь, что заблуждаю[сь]), но как бы я желал! Приехал, дома все в сборе, веселы. Шил сапоги. Лег поздно. —

Отчего я не поговорю с детьми: с Таней? Сережа невозможно туп. Тот же кастрированный ум, как у матери. Ежели когда-нибудь вы двое прочтете это, простите, это мне ужасно больно.

[25 апреля/7 мая.] Раньше. Поехал к Озмидову. Проехался хорошо. Но у Озмидова было неприятно. Опять он говорил: платить оброк. Не понимаю. Ему надо кормить семью — не отступая от правды. Что-то неясно. Устал. Дома сначала хорошо, потом разговор о том, как бояться кори — не видаться. Я сказал свое религиозное воззрение и пошло. Как люди, лишенные религиозного чувства, ненавидят проявление его и чутки. Им ненавистно упоминание, как о важном, о том, чего они [не] видят. Пошел работать сапоги. Потом читал Иванц[о]ва статью. Много детски глупого о социализме и много прекрасных мыслей о значении христианства, но вот образец того, как компром[и]ссы губят. Столько оговорок, что ничего не осталось. А самые мои мысли.

Письмо от Урусовой. Vogüé велит ждать «Войны и мир». Смешно. Надо ответить.

[26 апреля/8 мая.] Не поздно. Пошел на почту. Бр[ат] Сергей, встретили Иверскую. Он ругает, но кланяется. «Всё лучше, говорит, чем что-то ему страшное». Странная болезнь. Дома читал святую Наг[орную] Пр[оповедь] и пробовал писать введение к ней. Нельзя. Пошел в книжн[ые] лавки, но не доехал, никто в конке не разменял 10 р. Все считают меня плутом. Вернулся, один обедал. Борис и его жена, сделанная очень похоже на женщину. Неопытный человек не узнает. Остался дома. Ходил в лавку, зачем-то купил сыру и пряников (1). Как во сне — слабость. Дома разговаривал с m-me Seuron и Ильей. Он искал общения со мной. Спасибо ему. Мне б[ыло] очень радостно. Потом приехали наши. Мертво.

[27 апреля/9 мая.] Раньше. Пытался продолжать статью. Не идет. Должно быть, фальшиво. Хочу начать и кончить новое. Либо смерть судьи, либо записки несумашедшего. Пошел ходить, в банк и разные книжные лавки. Об издании Наг[орной] Пр[оповеди]. Есть выбранные места. Соблазнительные. Ослабел, но поднялся. Пришел домой поздно. Обедал один, заснул. Читал Renan. Хорошо. Письмо Толстой. Она хочет сожалеть, но не может. — Пришли Юрьев и Бахметев. Я враждебно к Бахметеву, и убедился, что неправ. Он наивен и хорош. Юрьев милый больной. Говорит по рефлексу.

[28 апреля/10 мая.] Утром опять попытался. И решительно — не могу продолжать свою статью. Тонкости, и потому будет ложь. Прекрасное письмо от Черткова. Хочу пойти в Петр[овские] линии.²¹ Не дошел. Обедал. Поехал верхом. Встретил Орлова, а потом Васильева. Вернулся домой. Говорил досадливо на его таинственность с Васильевым. Сошел вниз, там свящ[енник] Терновский. Вошли наверх, и Васильев напал на Терновског[о]. Он церковный революционер. Он борец против попов. Тут искренние ноты. А о христианстве фальшиво. Дети принимали участие, и все на стороне Терновского. Потом пошел к Анне Михайловне за женой. Там играют в винт. Скучно и совестно, особенно перед Лукьяном. Васильев хорошо говорил о царской кухне, как там похоже на христианскую жизнь, а у нас не похоже.

Орлов хорошо объяснил свою любовь к золоторотцам. — Правда, это²² дети — неиспорченные рефлексами люди — на добро и зло искренно способные.

[29 апреля/11 мая]. Поздно. Не могу писать. С Орловым говорил. Пришел Ал[ександр] Петро[вич]. Я выговаривал ему без сердца. Всё до обеда ходил около Ржанова дома. Совсем не жалко. Заходил в квартиры. Моют бабы ужасные и ругаются. Сидят на бревнах оборвыши. Всё это было в субботу. После обеда ушел к себе, пришел Орлов. С ним к Сомовой. Дитман проповедует. — Кое-что хорошо. Но лицемерно. Я ушел от молитвы. Дома А[нна] М[ихайловна]. Скучно и поздно.

[30 апреля/12 мая.] Утром барышня от Ге принесла письмо молодого Николая к брату. Письмо удивительное. Это счастье большое для меня. Пробовал писать — нейдет. Смерть Ив[ана] Ильича достал — хорошо и скорее могу. Пошел в банк, к Ге и к Боткину хлопотать об Озмидове. Боткин — что за кроткое спокойствие — совсем мертвец. Разумеется, ничего. Дома — не в духе жена, но не поддался своей досаде. После обеда к Щепкину и Собачникову. Щепкин очень мил — обещал. Сережа из окна рассказывал, как Ш. критикует меня. И я вижу, что я решен для него. Вечер хотел шить, пришла Дмоховская и потом Полонский. Вот дитя бедное и старое, безнадежное. Ему надо верить, что подбирать рифмы серьезное дело. Как много таких.

[1/13 мая.] Раньше. Стал поправлять Ива[на] Ил[ьича] и хорошо работал. Вероятно, мне нужен отдых от той работы, и эта, художественная, такая. Потом пришел Озмидов. Я проводил его. Обедал. Письмо Урусова. Он возится с Renan напрасно. Пошел за колодкой и к В. Орлову. Многословно объяснялся, но правдиво. Целый вечер шил и устал. Стараюсь бросать курить.