Длительное убийство лорда Финдли - [29]

Тут и сэр Саймон устроился поудобнее и начал свой рассказ.

История Женщины с головой совы, рассказанная старым пройдохой

Первое и самое важное событие, которое наложило отпечаток на мою дальнейшую жизнь, произошло в 1660 году. Я говорю не о падении кромвелевской республики, хотя и об этом мне придется сказать несколько слов. Вы не знаете, чем дышала и какие надежды питала тогда наша страна. Язвы правления Чарльза и Джеймса для многих сделали тусклее свет того года, к тому же теперь голос обрели люди, не осведомленные о том, что было с нашими краями прежде, и потому ошибочно полагающие нынешнее положение вещей абсолютным злом. Но я, как сумею, попытаюсь вдохнуть в ваши легкие воздух того года. За годы правления лорда-протектора от страны остались, выражаясь поэтически, голые стены. Никакие военные победы, тем более неизменно сводимые на нет ослоголовыми дипломатами, не могли компенсировать запрета на простые человеческие удовольствия. Когда во всей стране нет ни единой капеллы, ни одного художника, а хорошие манжеты или кружева нужно везти из-за рубежа в селедочной бочке с двойным дном, разве можно говорить о великой державе? Неудивительно, что Монка с его йоркширцами встречали как бога. Радость! Чувство единения! И вот уже кромвелианцы кажутся существами другого происхождения. И их чувства словно не стоит принимать в расчет. Мне было двадцать пять. Я потерял голову от военного гения и человеческих качеств Монка и имел счастье исполнять некоторые технические обязанности, позволявшие мне быть при нем неотлучно. Я думал, что каждый день моей службы останется в моем сердце в золотой раме, и все же один из вечеров заслонил собой все дни.

В тот вечер, postfestum, город никак не мог успокоиться. Возвращение короля. Каким Монк был в седле, когда ехал вторым после него! Он казался выше Чарльза на голову, на две головы! Толпа так по-женски стонала, когда он поднимал руку и приветствовал горожан снова и снова. Безумный был вечер. Что-то такое носилось в воздухе: все любили всех. Нищие так и вовсе делали это беззастенчиво, лишь отойдя с главных улиц в проулки. Старые супруги вновь начинали смотреть друг на друга по-супружески, я видел это в глазах некоторых своих знакомых, кого оповещал праздничными адресами.

Именно в тот вечер в дом Монка пришли горожанки с корзинами цветов. Кто бы придал этому значение? Генерал замучился в тот вечер принимать поздравления, хотя виду не подал и ни для кого не закрыл двери – такой он был человек. А тут – девицы явились. Тем более, как отказать? Девицы общим числом семь или восемь, сословия среднего, и свеженькие, и дозрелые; нарядные, беленькие – чудо! И миловидные: все, кроме одной.

Последней вошла она, самая худая и невзрачная из всех. Я не мог понять, сколько ей лет; ни одного признака возраста на лице, но теперь, с высоты своего опыта, я бы поставил на то, что ее настоящая юность миновала. Не только ее лицо, но и руки, плечи, шею и груди покрывал толстый слой пудры, так что нельзя было определить, смугла она или бледна. И на этой глазури были нарисованы лихорадочно-красные пятна на щеках и губы – я клянусь вам, от вида ее губ меня бросило в дрожь. Точно такие же она могла нарисовать у себя на ладони или на спине – под помадой не угадывалось никаких выпуклых форм, данных всему роду человеческому. Я уже не раз думал: что, если у нее вовсе не было рта? В довершение вообразите себе вот такой величины круглые бесцветные глаза и маленький крючковатый нос, как клювик у совы. Ее волосы были неестественно легкими, так что я подумал о накладке из крашеного страусового пера.

Монк уже снял парик и собирался позвать снимать сапоги, но, увидев девическое посольство, согласился принять. Он вышел к дверям и улыбался ровно до тех пор, пока не встретился взглядом с худышкой. Я был свидетелем, никто не расскажет о произошедшем с той же достоверностью, что и я: Монк побледнел как серебряная монетка. Он уже не смотрел ни на кого другого и медленно пятился. Мне стало любопытно. Я смотрел во все глаза и пытался уловить, что происходит. А худышка тем временем обшарила комнату взглядом мародера, заметила меня – я тоже невольно сделал шаг назад под тяжестью ее взгляда. Но не я нужен был этой женщине. Она не опустила глаза, не смутилась, а заметив Монка, стала бесцеремонно разглядывать его, в точности как вульгарные типы пялятся на женщин.

Не помню, как другие девицы ушли восвояси, оставив пару корзинок цветов у порога. Мы остались втроем. Никто так и не произнес ни слова – все происходило в полной тишине. Мы слышали, как на улице взрываются шутихи. Монк кивнул гостье, приглашая войти, и она прошагала в его внутренние покои. Она прошла очень близко от меня, а я не почувствовал ни запаха духов, ни воспетой Шекспиром женской телесной вони. Клянусь, это было уже по-настоящему ненормально. Дверь за ними захлопнулась, я вышел из оцепенения, и первое, о чем я подумал в тот момент – о невозможном для Монка выражении страха и покорности на лице. Невозможно! Невозможно было представить, чтобы этот человек боялся или сложил руки перед судьбой. Но именно это выражение я видел, когда он в последний раз мелькнул в дверном проеме. И я спохватился: не дал ли я маху, позволив девице войти? Она могла быть кромвелианкой или последовательницей какой-нибудь протестантской секты. Дурочка - вообразила себя Юдифью и пронесла под платьем заряженную пистоль или стилет. Я должен был досматривать входящих. Но разве я это сделал? И что теперь? – внутренне метался я – позвать кого-нибудь или самому обнажить шпагу и ворваться внутрь? Но нет, двусмысленность ситуации связывала меня по рукам и ногам, я попросту боялся предпринять что бы то ни было. Это все моя нерешительность – качество, которое, в конечном счете, не позволило мне прожить ту жизнь, какую я всегда для себя хотел.