Длительное убийство лорда Финдли - [20]

- Только что заходил. Покрутился и пошел вон туда.

- Спасибо, дядь.

- А он вам зачем?

- А чо он ходит?

- Я тоже подумал: чо он ходит? Будьте здоровы, мальчики.

- Никто его не нанимал! – крикнула на Койна хозяйка. – Никому он не был нужен!

Из соседней комнаты приковылял ребенок на страшно кривых лапках, схватился за хозяйкину юбку и заныл. Та взяла его на руки.

- У него была очень хорошая работа в тюрьме. Знаете, как ему носили? Как пели. Мы построили весь этот дом года за два, теперь сидим в последних двух комнатах. Все кончилось! Он кому-то лицо разбил, не тому, кому надо. Вроде висельник и висельник, какая разница, с целым лицом висеть или с половиной. А потом все так хитро перевернулось, и оказалось, что висельник чей-то сынок, и его отпустили, а Пимблтона – со двора долой. Сначала он пристраивался, старался, крутился, потом запил. Запил – начал драться. Сам половину зубов оставил и у меня половину вынул. Потом попал в тюрьму, и все на этом.

- Не может быть, чтобы все! Получается, его в тюрьме пристрелили, а это явная нелепость, - возразил Койн.

- Еще издеваться надо мной будешь! – закричала хзяйка. – Убили его, насмерть застрелили! Вот я бы встретила того мерзавца, я бы ему глаза шилом выпустила!

Койн невольно сделал шаг назад.

- Ну-ну, так прямо и выпустила бы! Пигалица… Ты лучше подумай: вот, нанял какой-то прыщ твоего Пимблтона ради своих скверных интересов. И вот теперь Пимблтона убили, а где же наниматель? Он разве пришел, извинился, принес денег? Наверняка нет. Разве так делается? Вспомни, что это был за человек, и мой лорд его ух как накажет. Вспоминай, умница, мы сейчас с тобой на одной стороне, в едином интересе.

Тут дверь за его спиной распахнулась, и Койн, чувствительный к холодному дыханию будущего, едва успел пригнуться и закрыть голову руками. Парни с дубинками увидели, что они подоспели к соседке вовремя, и по разу врезали чужому человеку между лопаток, а когда размахнулись, чтобы ударить вдругорядь, сержант вскочил и с первого удара повалил одного брата с ног. Ребенок, до того со стариковской серьезностью наблюдавший с рук матери за происходящим, разинул удивительно большой рот и закричал «ой сатанасатанасатана», - может быть, единственное слово, которое знал. Женщина вышла из ступора, убежала в соседнюю комнату и заперлась там. Койн повернулся ко второму противнику и в тот же миг получил звонкий удар дубинкой в бровь, отчего сам повалился с ног. Первый брат встал, второй снова занес дубинку, Койн вскинул перед собой обе руки и закричал:

- Под виселицей ходите, я работаю на Мередитта!

- Ну и чо? – ответил один.

- Чо тогда приперся? – спросил второй.

- За Пимблтоном! – крикнул Койн.

- Так его тут уже сколько дней нет, - ответил второй, мирно положив дубинку на плечо. – Он в богадельне, болеет.

- Чем? – сделал круглые глаза Койн.

- Прострелом, - ответил один брат и оба заржали.

- Ребят, ребят, вы сейчас можете неплохо заработать, - сказал Койн, потрогал бровь и посмотрел, сильно ли испачкались в крови пальцы. – Показываете мне богадельню, и мой лорд платит вам за это нормальный гонорар. Идет?

- Что-то сомнительно.

- Нормально – это сколько?

- Ребят, все решаемо! Переговоры – начало сотрудничества! – кисленько улыбнулся сержант. - А ты.. – Койн обернулся в сторону закрытой двери, - Сука глупая!

Корабль женщины, держащей себя за уши

В круге света от фонаря красное, перекошенное опухолью лицо Джека Треуха – неестественно раздутая щека, висок и покрытое волдырями верхнее веко - появлялось и снова уходило в темноту. Почувствовав себя плохо, Джек лег на живот и повернул голову на бок, здоровым ухом вниз, так он лежал и теперь. Фонарь на кольце, продетом в отверстие потолочного бимса, оставался относительно неподвижен, а гамак Джека несильно раскачивался, то вынося его лицо в круг света, то снова пряча. Доктор Пенн и капитан Литтл-Майджес сидели с двух сторон от него, один на бочке, другой на ящике, и переглядывались.

За весь день 16 июня капитан не отдал ни единого распоряжения, ни один матрос не поднимался на марсы, и корвет «Память герцога Мальборо» шел под теми же парусами, что в спешке подняли накануне, стремясь уйти от берегов безымянного острова, - это гнев лорда Финдли парализовал жизнь корабля. День несчастий начался с того, что, попустительством лейтенанта Пайка отрезвившись после многодневного запоя, сэр Джон ранним утром вышел на палубу и потребовал назвать точное местонахождения «Памяти», а также точнейшее расстояние до Нового Амстердама. Капитан решил, что лед между пассажиром и старшим командованием достаточно растоплен, чтобы можно было говорить о подобных вещах начистоту. Когда он небрежно и с улыбкой рассказал, что находятся они неподалеку от того, что называть неприлично, а точнее определить местоположение не представляется возможным, последовала буря. Финдли пребывал в посталкогольной меланхолии и огорчился сильнее, чем мог бы при иных обстоятельствах. Он схватил Литтл-Майджеса за шейный платок и выволок со шканцев на шкафут, демонстрируя собственный непреодолимый страх перед потерей власти над течением событий. На шкафуте он заставил кэпа смотреть вверх и тыкал пальцем в грота-рей, крича, что именно там кэпу болтаться. Лейтенант Пайк, ставший свидетелем сцены, молчал, держал руки за спиной и не поднимал глаз: ему стало стыдно за обоих, в особенности – за своего капитана, которого настиг паралич воли. Кэп отчаянно боялся Финдли и сдался без единого слова. «Мы можем определить широту», - сквозь нервный смех проговорил Литтл-Майджес. Это была правда: Пайк умел обращаться с триангуляционными приборами, а Пенн ладил с математикой, вместе они могли бы с горем пополам найти ту прямую линию длиной в месяц пути, на одном из участков которой сейчас волею божьей находились. Сам капитан в деле навигационных вычислений был нулем. «Так определяйте!» - чуть не со слезами на глазах крикнул Финдли и замахнулся тростью. Лейтенант не выдержал более оставаться свидетелем скандала и ушел на поиски Пенна. Тот, как выяснилось, лежал у себя и жестоко болел после приема датуры. Поднять его удалось лишь ко времени, когда полдень давно миновал. Триангуляционные замеры следовало проводить ровно в полдень, и это известие вызвало вторую волну ярости лорда Финдли. Он пообещал уголовное разбирательство каждому, кто прикоснется к парусу или веревке до того момента, как ему истинно и подробно сообщат, в каких широтах находится корабль и куда он продвигается. Капитан сказал «хорошо» и ушел к себе. Пайк не мог сказать «плохо» , если капитан сказал «хорошо», потому тоже покинул палубу, намереваясь далее сколько потребуется лежать в своем гамаке носом к стене, и катись оно все. Что касается команды, мало кто понимал гибельность праздного дня в море, слишком хорошо зная гибельность рабочих дней: никого не пришлось дважды просить ничего не делать. Один только док привидением бродил по верхней палубе среди пушек и бездельничающих морячков и учился заново ощущать себя на этом свете после воронки дурманных кошмаров. Так прошел день, пока в сумерках Пенн не спустился в кубрик, посмотреть, отчего матросы не дрыхнут в трюме, а трутся на палубе под солнцем, и где Треух.