Длинные уши в траве. История косули Рыжки - [47]

Возможно, она заходит все глубже и глубже, потому что теперь, как опала листва, лес словно поредел — видно далеко-далеко насквозь. Мы теперь ничего не знаем о Рыжке, разве то, что она приходит к нам. Где она, как проводит целый день и ночь, знает только она. Папка говорит, что именно это и есть самое мудрое — Рыжка живет по своему разумению.

В субботу утром папка ушел в деревню за газетами, а Рыжка пришла только после восьми. За ночь немного подморозило, и некоторые недотроги сильно пострадали из-за того, что в них полно воды. Нежданно-негаданно этим прекрасным растениям пришел конец, длинные стебли не выдержали тяжести цветов и упали как подкошенные. Рыжка сунула нос в миску с кашей, пособирала на лужку немного листиков и позволила маме вычесать ей шубку. На щетке остался лишь пучочек длинных рыжих шерстинок: теперь Рыжка стояла перед нами во всей своей косульей красе — в зимней серебряной шубке, с сердечком белой шерстки вокруг задика, с черными длинными кисточками пахучих желёзок на ногах, стояла, словно какая-то косулья принцесса.

Должно быть, за ночь она совсем скинула старую шерсть и, будто бы сознавая, что с ней произошло, важно прохаживалась по луговинке, демонстрируя всем нам свои танцевальные шаги — от лошадиной рыси и внезапных прыжков в сторону, когда она умудряется перевернуться в воздухе, до торжественного пружинистого шага, словно участвует в каком-то смотре косуль.

Папку, возвращавшегося из деревни, Рыжка учуяла, наверно, еще у плотины. Она обежала дом, выскочила на дорогу и с минуту стояла, принюхиваясь и подняв мордочку, но потом успокоилась и возвратилась к нам.

— Рыжка, ты ужасная пижонка, — приветствовал ее папка.

Он хотел погладить ее, но она отпрянула в сторону, встряхнула головой и тут же вырвала из живой изгороди большой пук малинника.

Все на ней так и лоснилось, тело так и пружинило. Мы с Ивчей дрожали в свитерах, а на Рыжке будто было написано, как ей приятен утренний морозец.

— Пап, в лес нам можно? — спросила Ивча.

— Естественно, — ответил папка. — Ступайте и принесите каких-нибудь опят, если найдете. Но на Рыжку не обращайте внимания и не зовите ее. Оставьте ее, пусть делает что ей нравится.

Ивча надеялась, что Рыжка, увидя, как мы идем в лес, потопает за нами, так бывало прежде, и я, конечно, была бы счастлива с ней погулять. Только Рыжку ничуть не занимало, что мы идем в лес, хотя Ивча, не послушавшись папку, посвистывала и тихонько звала:

— Рыжка, Рыжка!

Мы бродили по лесу, и видно было, как Ивче грустно оттого, что Рыжка начинает жить по своему разумению. А совсем наверху, под скалами, где начинается еловая и сосновая чаща, мы уселись и стали глядеть сквозь редкий лес на речку, на противоположную сторону, на рассеченные камни высоко над рекой, которые были похожи на окаменелые зубы допотопных ящеров.

— Я не люблю ни зиму, ни осень, — сказала вдруг Ивча.

— Почему? — удивилась я. — Будешь кататься на санках, на коньках или ездить на бобслее. Когда здесь выпадет снег.

Ивча смотрела на мышелова, который кружил за скалами и пронзительно свистел.

— В эту зиму не будет никакого снега, — сказала Ивча. — Будет только слегка подмораживать, и листья ежевики останутся зелеными.

— Чего ты боишься? — спросила я. — Думаешь, у Рыжки не будет еды? Или ей будет холодно? Ты же видела, какую она себе купила шубку.

— А почему папка говорит, чтобы я ее не подзывала? — продолжала Ивча. — Я же никому ничего не сказала, я держу свое слово, чтобы никто ее не пугал и не приходил на нее смотреть.

— Я знаю, ты держишь клятву, — ответила я.

— Тогда почему папка так говорит?

Вдруг за ежевикой, за спиной у нас, что-то зашуршало, и мы увидели, как с косогора, открыв рот и шумно сопя, мчится наша Рыжка. Она пронеслась мимо нас и устремилась в сосновую рощу. В ту же минуту мы услышали, как скатываются со скал камешки, что-то пискнуло, и следом раздался топот и треск ветвей.

Ивча испуганно схватила меня за руку, и вот по траве, по сорняку под скалистым откосом мчится в чащу большое стадо косуль, и больших и маленьких, с ощетинившимися белыми «зайчиками» на шкуре и торчащими ушами, которые так и мелькали в сухой прошлогодней метлице, а совсем впереди неслась старая косуля с длинной шеей.

Я не могла точно сказать, что косуля, бежавшая первой, была наша Рыжка, — в стаде бежало по крайней мере с десяток похожих на нее косуль, серебристо-седых, стремительных, настороженных, а среди них и другие косули, побольше и покостлявей.

Когда Ивча опомнилась, она отпустила мою руку:

— Вот видишь. Никто не хочет ее, и она все время одна. Они прогнали ее.

— Глупости! Подул ветер из лесу, косули нас почуяли и испугались. Почему ты так уверена, что та, первая, была Рыжка?

— Я же всегда узнаю ее, — ответила Ивча. — Это была она, нечего мне тут накручивать. Она хотела подружиться с ними, а они ее прогнали.

— Ну и что? Тебя никто никогда не прогонял?

Ивча встряхнула головой.

— Я бегу, когда хочу.

Она бы снова принялась спорить, поэтому я напомнила ей, что нам надо еще собрать опят, и, когда она в ответ фыркнула, точно Рыжка, понюхавшая однажды шелуху от картошки, я сказала: