Длинные уши в траве. История косули Рыжки - [3]

— Угощу-ка их… сарделькой, — сказал дядюшка. — Ух и здоровы голавли, рукой не обхватишь! Настоящие профессора. Дернули под самый ольшаник, но все равно, хоть кровь из носу, а одного поймаю.

Мама пошла к водокачке, а за ней папка в джинсах, спущенных ниже пупка. Он протер очки красной тенниской, а потом уставился на камни за рекой, где каждый вечер ухает филин: «уху, уху», а иной раз еще и жутко смеется, так что мороз подирает по коже. Дядюшка взмахнул удочкой — под ольшаником на другой стороне забулькало.

— Ну как, видели точный бросок? — спросил дядюшка и опустил козырек, чтобы глаза не слепило солнце, которое отражалось в воде, — вода волнилась, и оно похоже было на золотой блин.

— Придется тебе взять лодку и попробовать с другой стороны, — посоветовал дядюшке папка. — На донку и на леску-тридцатку нечего особо надеяться.

— Оставь его, Владимир, — откликнулась из своего домика бабушка. — Он всегда все делает, как ему заблагорассудится. Разве он когда кого послушает?!

— Ага, мамочка, — кивнул дядюшка.

Бабушка подошла к водокачке и сказала что-то маме, а мама ответила:

— Я просто тебе удивляюсь, мама.

Потом снова все стало на свои места, как и бывает обычно поутру: папка стоял за дядюшкой на мостике и смотрел на воду. Ивча вытащила на лужок кушетку, а бабушка взялась подметать веником вокруг колоды, на которой рубят дрова, потому что она во всем обожает порядок, да и перед людьми было бы совестно.

Я пошла с мамой в лес за маленькими черными моховиками — мы их маринуем в уксусе и за под дубовиками, которые мама очень любит собирать. Она варит из них такую подливку, что даже наша Ивча, глядя на нее, облизывается, а вообще-то она ужасная капризуля и привереда. Вернулись мы, наверное, не раньше чем через час, и папка, завидев нас, крикнул:

— Куда вы подевали подсолнухи? Зяблик такой страшный гвалт поднял, никаких сил нет сосредоточиться на работе. Если так дело пойдет, я до конца своих дней не вытяну на доцента.

Зяблик Пипша, должно быть, услышал папку — прилетел, посидел на лиственнице, перепорхнул на Артурово зеркальце и давай там вертеться, кружиться, показывать себя, а верещал так, что у него чуть было горло не лопнуло. Мама сказала, что он птенцов кормит, поэтому так беспокоится, но я-то знаю: иногда он просто любит повыставляться, и, бывает, когда мы сидим за столом и пьем кофе, вдруг прилетит, пройдется по лужку и ну гоняться за пауками и жуками, да еще петь умудряется. Папка говорит, что это типичный случай избалованной птицы, потому что вокруг полно пищи, на которую такая птица просто поплевывает, и что то же самое происходит с синицами и с поползнями и вообще со всеми птицами, обитающими вокруг наших дач.

— Одни воробьи, — говорит папка, — да, да, именно воробьи, которых люди ругают на чем свет стоит, добросовестно обирают с яблони зеленых гусениц, а вот другие так называемые полезные пернатые набивают клювики подсолнухами и напропалую бездельничают.

Папка даже видел, как трясогузка уплетала семечки, и только диву давался, потому что где-то читал, что трясогузка — типичная насекомоядная птица.

Мама насыпала под яблоньку семечек, но не успел туда опуститься Пипша, как вмиг слетелись поползни и большие синицы — поднялся такой галдеж, что крапивник спрятался в поленнице, а зорянка метнулась за реку.

Папка вздохнул:

— Нет, это ненормально.

Дядюшка поднялся с мостика, разогнул спину и исчез в домике. Когда он снова появился, в руке у него была открытая баночка сардин. Одним глазом он глядел на удочку, другим — в баночку, а папка сказал: «Им плевать на твою сардельку, им черешню подавай», как вдруг… Словно бы кто-то под ольшаником шлепнул лопастью весла по воде. Раздался удар, фонтаном взметнулись брызги, дядина удочка дернулась и отлетела в трясину под мостик. Дядюшка так испугался, что выпустил из рук баночку с сардинками. В два-три прыжка он оказался на мостике, плюхнулся на живот и стал шарить в трясине, пока, наконец, не вытащил удочку. Потом так быстро стал ее сматывать, что брызги с катушки летели во все стороны. Дядюшка весь побагровел, и заметно было, как у него тряслись руки.

— Поминай как звали, — сказал он. — Ну надо же, ушел! Порвал все. Порвал леску-тридцатку, лучшей марки — «штронк платил». Ведь это же канат, а не леска! И все к черту. Крючок, свинец — все пропало.

Бабушка выглянула с терраски, прибежала мама, только Ивча по-прежнему демонстративно лежала на кушетке.

— Голавль — цыпки, — сказала она.

Это у нее от бабушки, которая, если ей чего-то не удается, или нужно что-то выбросить, или от чего-то избавиться, говорит: «Дам цыпкам». А бабушка переняла это от дядюшки, он ведь из деревни, где вместо «куры» говорят «цыпки». А дядюшка — от своего папеньки, который был такой же привереда в еде, как наша Ивча: когда ему что-то не нравилось, он показывал на двор и говорил: «Дай цыпкам». А уж потом только тыкал пальцем и говорил: «Цыпки». Это словечко — «цыпки» — прижилось у нас, и потому не всякий может сразу столковаться с нами. Когда, случается, кто-нибудь к нам приходит, мы стараемся очень и очень следить за собой. Счастье еще, что мы не вращаемся в обществе.