Длинные тени - [65]

Бауэр не дал вывести себя из равновесия. Лицо его оставалось невозмутимым! Взглянув на портрет, он подтвердил:

— Похож.

— Правильно, — впервые за время следствия согласился Штифтер с Бауэром. — Но мне хотелось бы от вас услышать, на кого похож портрет?

— На меня.

— Так, значит, Бауэр, теперь всей игре конец?

— А это, господин следователь, зависит от вас. Только так не полагается. Это противозаконно. Если только рисунок, а вернее, эскиз не является дешевой фальшивкой, тогда мне ясна причина вашего нелепого заблуждения. Вы, вероятно, со мной согласитесь. Человеку свойственно ошибаться. Это может случиться с каждым, даже с теми, кто служит в уголовной полиции… Здесь ведь не указано, кто, где и когда позировал художнику.

— Чего нет, того нет. Зато есть живой человек, присутствовавший при том, как художник вас рисовал. Этому человеку и удалось сохранить эскиз. Таким образом, и нам и вам известны ответы на все ваши вопросы: кто? — вы; когда? — весною 1943 года; где? — в Собиборе, в казино. Дом этот сохранился. Окна выходят на железную дорогу, до которой рукой подать. Помещение небольшое, но персонал лагеря в нем недурно развлекался. Приходилось ли вам когда-нибудь позировать художнику Максу ван Даму — мы не знаем, да это для нас не столь уж важно. Я думаю, что вас и еще кое-кого из ваших коллег художник запечатлел не случайно. Макс ван Дам, безусловно, понимал, что из ваших рук ему живым не выбраться, и в этом для него заключалась единственная возможность, находясь на краю гибели, рассчитаться с вами. Вы только подумайте, — повернулся следователь к польскому майору, — как он был прав. Макса ван Дама давно уже нет на свете, а своими рисунками он помогает нам разоблачить убийц и приблизить справедливую расплату.

Станиславу Кневскому было известно, что следователя Иоганна Штифтера Штангль в свое время посадил в тюрьму, и смерти он избежал только случайно. Был ли тогда Штифтер антифашистом — неизвестно, но после пяти лет, проведенных в тюрьмах Ганновера и Баудена, он им определенно стал. Кневскому не впервые приходится сотрудничать с Штифтером, и они без слов понимают друг друга…

Когда имеешь дело с такими, как Бауэр, изречение «кто много спрашивает, тому много отвечают» неприменимо, и Штифтер пытается при помощи фактов убедить обвиняемого в том, что его запирательство может повредить в первую очередь ему самому. Все же сегодня Штифтер ведет следствие необычно. Как он сказал только что? «Макса ван Дама давно уже нет на свете, а своими рисунками он помогает нам разоблачить убийц и приблизить справедливую расплату». Далеко не от каждого обвинителя в Западной Германии можно услышать такие слова. Нелегко будет майору Станиславу Кневскому, если Штифтера освободят от должности и на его место посадят кого-нибудь из тех, каких здесь большинство. Если они и не солидарны с бывшими эсэсовцами, то, во всяком случае, готовы их выгородить.

Такой опытный человек, как Кневский, естественно, сразу заметил, что Бауэра наконец приперли к стене. Настал час, когда Бауэр почувствовал, что скамьи подсудимых ему не миновать. Какую лазейку отыщет он на этот раз, что теперь скажет? Бауэр заявил:

— Высокочтимые господа! Не каждый, на кого следователь указывает пальцем, действительно преступник. Сперва некто — вероятно, психически больной — вздумал меня оговорить, теперь вы хотите при помощи хитроумных ходов обосновать, доказать этот оговор. Возможно, существовал какой-то Бауэр, и звали его, как и меня, Эрихом, но я такого не знал и знать не хочу. Нас, немцев, обвинять теперь проще простого, и все же я верю, нет, я уверен, что все выяснится. Справедливость должна восторжествовать.

Никто не возражает против того, чтобы справедливость восторжествовала. И «высокочтимые господа» тоже. Между тем Юджин Фушер — здоровяк, с явной наклонностью к сытой полноте — на своей визитной карточке написал по-немецки и положил на стол против Штифтера записочку: «Еще несколько минут, и я упаду в обморок от голода и усталости. Неужели не сжалитесь?»

Следователь пододвинул белую картонку к жандармскому офицеру Арчибальду Флетчеру. Тот, даже не успев дочитать ее, утвердительно кивнул головой и взглядом спросил у польского майора: «А вы что скажете?» Улыбка Станислава Кневского должна была означать: «Что же, если вам так хочется, пусть будет по-вашему».

После перерыва состоялась очная ставка Бауэра с Лерером, затянувшаяся на несколько часов. Один утверждает, другой опровергает. Создавалось впечатление, что речь идет не о том, действительно ли обвиняемый служил в лагере смерти и ежедневно занимался удушением людей, а лишь о том, с какой палкой он ходил. Бауэр твердит, что он, собственно, никогда палку в руках не держал. А насчет того, будто он отнимал у кого-то лекарства, Бауэр отвечает, что ни о каких лекарствах знать не знает и вообще считает, что лекарства излишни. Человеческий организм должен сам справляться со всеми болезнями.

На вопрос, как он обходился бы без лекарств, если бы был ранен, последовал ответ:

— Не знаю. До сих пор господь оберегал меня от всех напастей. Ни я ни в кого не стрелял, ни в меня не стреляли, и надеюсь так прожить до конца своих дней.