Длинные тени - [62]

Самуил не спускает глаз с этого человека. Ему кажется, стоит перемахнуть через забор — и он вцепится в Бауэра, стащит его на асфальт и станет душить, душить… Но такое он может позволить себе только в мыслях. Жажду мщения придется укротить. Без особой необходимости он Бауэра и пальцем не тронет. Так он обещал Станиславу Кневскому. Каких бы трудов это ни стоило, он, разумеется, слово сдержит.

Когда подошло время, автоматический выключатель сработал и карусель замедлила ход. Уже можно рассмотреть вытянутые губы Бауэра. В Собиборе он носил до блеска начищенные сапоги; сейчас на нем лакированные туфли. Там он ходил с железным прутом в руках, теперь держит иллюстрированный журнал.

Лучше бы колесо продолжало кружиться как можно дольше. Один на один в поле или в лесу Самуил справился бы с Бауэром скорее, но здесь, среди густой толпы, это будет нелегко. Все равно из своих рук он его не выпустит. Его надо задержать до тех пор, покуда не явится полиция. Для этого надо самому быть как можно более спокойным. Совершенно спокойным.

Бауэр уже стоит на асфальте. К выходу спешить ему незачем. Пока турникет всех выпустит, пройдет минуты две. Бауэр делает несколько шагов в сторону, и Самуил видит его отражение в цветной дверце какого-то шкафчика на подставке. Что может храниться в таком красивом шкафчике? Пожарный кран, аптечка или что-нибудь другое? Об этом сейчас не время думать. Хорошо, если бы Бауэр задержался по ту сторону турникета подольше или хотя бы вышел последним. Но нет, турникет он уже миновал.

— Господин Бауэр, одну минутку, мне нужно с вами поговорить, — обращается к нему Лерер.

— Со мной? Вы ошиблись. Мы с вами незнакомы.

— Нет, я не ошибся. Мы с вами знакомы. Давайте отойдем в сторонку.

— Зачем? Вы наверняка меня с кем-то спутали. Но это неважно. Бывает. К сожалению, я спешу. Меня ждут.

— Подождут. У меня к вам более важное дело.

— Что вам от меня надо? — Глаза у Бауэра налились бешенством. — Я вас не знаю и знать не хочу.

— Мало ли что. Было время, когда и я не хотел вас знать, но кто с этим считался? Ладно, ладно, не смотрите на меня так. Вы бывший обергазмейстер из Собибора, эсэсовец Эрих Бауэр.

— Я никогда не состоял в СС! Из Собибора? Что это такое — Со-би-бор? Вы что, ненормальный?

Бауэр взял себя в руки и говорил теперь спокойно, сдержанно и неторопливо.

— Что такое Собибор, вы отлично знаете. Но если хотите, я напомню: Собибор — бывший фашистский лагерь смерти на севере Польши. Какая же это была для вас золотая пора, когда вы носили свастику, и как быстро вы обо всем забыли!

Бауэр замахнулся, но Самуил перехватил его руку, попытался вывернуть ее за спину, но это ему не удалось. Бауэр вырвался, однако убежать не успел. Немецкий полицейский и два американских солдата в белых касках с черными буквами «МП» — военная полиция — задержали его.

Вокруг Бауэра и Лерера собиралась толпа. Тучный мужчина науськивал Бауэра:

— Дай ему в зубы и иди своей дорогой!

Теперь этот человек тяжело качнулся и обратился к полицейскому:

— Какой-то тип посреди бела дня пристал к порядочному человеку, а вы, не разобравшись, что к чему, задерживаете не того, кого следует. Это преступление против закона!

Другой — на вид совершенно немощный, скособоченный старик — поддержал его неожиданно зычным голосом:

— Я тут стою с самого начала спора и заверяю вас, что этот человек, — указал он на Бауэра, — воплощенное благонравие. Это же, господин полицейский, у него на лице написано. Я психолог и в таких делах разбираюсь. А этот, — ткнул он в Лерера, — если не сумасшедший, то определенно бандит. Скорее всего, и то и другое. Не иначе, хотел ограбить человека. Вы видели, как он стал заламывать ему руки назад? Он…

— Хватит! — прервал его полицейский и обратился к Бауэру: — У вас при себе какие-нибудь документы имеются?

— Конечно. Мне документы выдала американская комендатура. Пожалуйста, читайте!

Тучный субъект радостно всплеснул руками:

— Вот видите, кто прав?

Рядом с Фейгеле стояла женщина. Длинные белокурые волосы, отливавшие золотом, ниспадали на плечи. За руки она держала девочку лет шести и мальчика лет трех. Повернувшись к Фейгеле, она негромко сказала:

— С немецким полицейским говорить нечего. Он здесь не хозяин. Но если вы знаете английский, то объясните солдатам…

— Что, по-вашему, я должна им объяснить?

— Я хочу сказать, мало ли что кому померещится. Может, этот человек в самом деле ни в чем не виноват? Так недолго всем нам остаться вдовами, а нашим детям, не дай бог, сиротами. Ведь что получается? Их, мужчин, карают, а в нас, женщин, попадают. Расплачиваться-то приходится нам. Разве не так? Когда один говорит — белое, а другой — черное, надо выслушать, что скажет третий. Как я понимаю, должен быть хотя бы еще один свидетель, который мог бы подтвердить, что это не клевета. И вообще пора перестать ворошить прошлое. Американцы должны знать, что мы, немцы, делали то, что требовал Гитлер. Жить надо сегодняшним днем, и пусть прикажут обоим разойтись по-хорошему.

Говорила женщина искренне и с такой доверчивостью, будто они давно знакомы. Но эти искренние слова прозвучали для Фейгеле дико. Вряд ли есть смысл повышать голос. Разве только напомнить случайной собеседнице, что делали с такими малыми детьми, как у нее, она ведь мать. Хотя она, должно быть, и так наслышана.