Длинные тени - [171]

Но как только летом сорок четвертого произошло соединение с наступавшими частями Красной Армии, ему учинили допрос с пристрастием. Проводивший так называемую спецпроверку капитан долго его выспрашивал и под конец окончательно решил, что место этого бывшего лейтенанта в штрафном батальоне, и пусть кровью искупит свою вину перед Родиной.

Вину?! У Печерского перехватило дыхание. Не из-за боязни воевать в штрафном батальоне, а от чудовищной обиды. Главное — от кого? И за что? За Собибор? За восстание?

В пятнадцатом отдельном штурмовом стрелковом батальоне ему, вероятно, предстояло сложить голову, но он, видать, родился в рубашке. Батальон занимал участок, где на время установилось затишье. Занимали отбитые у немцев глубокие траншеи, с основательно оборудованными ходами сообщения и запасными ответвлениями для укрытия людей и боевой техники. Недалеко от переднего края был небольшой лес, и оттуда доносились ароматы наливающихся соком елей и сосен. В одну из ночей дивизия перешла в наступление, и пришлось расстаться с обжитыми окопами. Батальону приказано было форсировать реку и закрепиться. В этом бою, уже на противоположном берегу, Печерский был тяжело ранен. Кто-то вынес его из-под огня. Кто-то оказал ему первую помощь.

Его переводили из одного госпиталя в другой, пока, наконец, не оказался под Москвой. Здесь он пролежал долгое время. В этом госпитале медицинской сестрой работала Оля. Была она худенькой, но высокого роста и крепкой. От нее веяло молодостью и здоровьем. Александр вскоре почувствовал, что она становится для него самым дорогим человеком.

К Сашиной койке Оля подходила чаще, чем к остальным, потому что, как она позже ему рассказывала, он был беспомощнее других, хотя и проявлял редкую силу воли и никогда не жаловался. Когда он понемногу стал приходить в себя, особой необходимости выделять его среди больных не было, но к этому времени она уже любила его. Был он строен и привлекателен. Держался так, что окружающие относились к нему с уважением. Ее, откровенно говоря, удивило, что у него на гимнастерке нет ни одной медали, будто и на войне не был. Если спросить его об этом, он, по обыкновению, отделается шуткой. Вскоре и это прояснилось.

Двадцать второго июля 1944 года Совинформбюро сообщило об освобождении города Хелма и железнодорожной станции Собибор в Восточной Польше, а второго сентября «Комсомольская правда» опубликовала статью о лагере смерти Собибор. Это было первое сообщение о восстании в этом лагере, появившееся в центральной печати. Прислал его в газету корреспондент Семен Красильщиков. До этого он опубликовал ряд материалов о Собиборе в газетах Шестой воздушной армии и Первого Украинского фронта.

В палату, где лежал Печерский, «Комсомолку» со статьей Красильщикова принесла Оля.

— Это про вас, — произнесла она скорее утвердительно, нежели вопросительно.

Печерский прочел статью раз, другой, и ему все не верилось, что то, о чем здесь написано, произошло с ним на самом деле. Жив ли кто-либо из советских людей, оказавшихся в Собиборе, — ни «Комсомольская правда», ни сам Печерский тогда не знали. Перед ним снова всплыли события недавнего ужасного прошлого, все то, что довелось ему испытать, и ему захотелось самому рассказать, как за девять месяцев до того, как Красная Армия освободила этот край, лагерь смерти Собибор на время превратился в место кровавой схватки обреченных узников со своими палачами, в боевой лагерь. Жаль только, что не со всеми из них смогли тогда рассчитаться. Френцелю и еще кое-кому из эсэсовцев удалось отсечь огнем и не подпустить восставших к оружейному складу.

— Оля, — попросил Печерский, — будь добра, принеси мне несколько листков бумаги.

Вскоре «Комсомольская правда» сообщила: «Сашко, руководитель восстания в Собиборе, жив. Помещаем его рассказ о лагере смерти». Сотни тысяч людей читали потрясающие строки о страданиях и мужестве. Но ни к кому из спасшихся собиборовцев, выходцев из нашей страны, газета почему-то не попала в руки, вероятно, потому, что в это время они были на фронте.

Два месяца спустя два видных русских писателя — Павел Антокольский и Вениамин Каверин — опубликовали в журнале «Знамя» очерк о восстании узников Собибора и их руководителе.

Вскоре после войны Оля приехала к Саше в Ростов. Все в этом человеке было ей по душе. Что до него, то о лучшей жене и матери для своей дочурки от первого брака он и не мечтал.

…Печерский взял ключ от почтового ящика и, вставив открытой дверь своей квартиры, спустился на этаж ниже за корреспонденцией. Подниматься вверх по ступенькам ему становится все труднее. Сердце и ноги отказываются служить, но он старается не держаться за поручни. Надо не поддаваться возрасту.

О приезде Томаса он решил Ольге Ивановне пока не говорить. Незачем ее тревожить с утра. Дело терпит. Вечером, когда она вернется с работы, они вместе решат, как лучше встретить и принять гостя.

В Собиборе Печерский Блатта не знал. Кстати, в лагере его звали не Томасом, а Тойви. Томасом он стал уже после войны, поселившись в Америке. Печерский припоминает, что от Шлойме Лейтмана и Леона Фельдгендлера он слышал, что есть в лагере пятнадцатилетний паренек Тойви Блатт, на которого можно положиться. Шлойме и Леон были совершенно разными людьми, но оба они обладали какой-то притягательной силой, люди тянулись к ним, шли за ними. Это они предложили Александру возглавить комитет сопротивления, и трудно сказать, удалось бы восстание, не будь с ним этих двоих.