Длинные тени - [125]

— Что вы сказали? — спросила она, резко обернувшись в его сторону.

Ответил ей подошедший Гросс:

— Фрау Тереза, вы помните, я как-то говорил вам, что герр Шлезингер, после того как побывал на первой послевоенной выставке Макса ван Дама, стал большим его поклонником. Ему удалось приобрести несколько работ художника. Я же рассказал ему о вашем портрете работы ван Дама и обещал ему попытаться уговорить вас продать ему портрет. Но быть посредником между вами для меня несколько затруднительно. Я ведь к вам обоим привязан. Так что, друзья мои, поступайте как вам угодно, а я на время вас покину.

Тереза несколько удивленно посмотрела на Гросса и слегка кивнула головой, как бы нехотя соглашаясь на его уход. Леону она верит, и все, о чем он здесь говорил, вполне допустимо, тем не менее услышанное ее насторожило: хороших и знаменитых художников на свете немало, с чего же вдруг этот амстердамский доктор гонится именно за картинами ван Дама? То, что они соотечественники, еще ничего не значит. Голландское искусство славится во всем мире, — «когда-то славилось», поправляет она себя, — и чтобы приобрести Рембрандта и других великих, будь это возможно, ему всего его состояния не хватит. Как же ей быть — приступить самой к неотложному делу, для чего ей и понадобилась встреча со Шлезингером, или же повременить и убедиться, что он интересуется только картинами ван Дама и ничем больше? Но нетерпение берет верх, и она спрашивает:

— Герр Шлезингер, об этом художнике вы, вероятно, знаете многое?

— Не очень. Жизнь у него была короткая. Он погиб, когда ему было тридцать три года. О нем много писали в газетах в 1966 году, когда состоялась выставка его произведений в Хильверсуме.

— Жаль. Он и сейчас мог бы сидеть за мольбертом и рисовать. За его картины платили бы большие деньги. Для меня он святой. Другого слова не нахожу.

Нетрудно было понять, куда она клонит, но Берек прикинулся непонимающим и спросил:

— Почему святой?

— Почему? Вы, должно быть, читали, что по пути в Швейцарию его задержал военный патруль, и, хотя надлежащих документов у него при себе не было, его отпустили. А он? Он, видите ли, в присутствии дамы дал честное слово, что наутро сам явится в ближайшую немецкую комендатуру, и, зная о грозящей ему опасности, все же слово сдержал. Вот это по-рыцарски! Такие мужчины теперь редко встречаются. При случае я как-нибудь расскажу вам о том, при каких обстоятельствах он рисовал мой портрет.

— Сомневаюсь, будет ли у нас такая возможность. Сюда, в Бразилию, я прибыл ненадолго. Долго отсутствовать мои пациенты мне не позволяют.

— Герр Гросс мне об этом говорил, тем более я вам благодарна за вашу готовность меня выслушать. Что до всего остального, не сомневаюсь, договоримся. Главное, чтобы вы меня правильно поняли и по возможности постарались помочь как врач. Ваши пациенты в Амстердаме могут в случае необходимости обратиться к другому врачу, я же в Сан-Паулу такой возможности лишена. Вы меня понимаете? Конечно, я вам обстоятельно все объясню, но это длинный разговор. Пока мы его отложим, а теперь позвольте пригласить вас к столу. Только с меня, пожалуйста, пример не берите. Вы ведь знаете, когда состоятельная женщина голодает? — Ее брови поднялись кверху, напоминая вопросительный знак. — Совершенно верно, когда ей это рекомендует врач.

Она направилась в столовую, а он шел следом и про себя заметил: даже сейчас она не забывает о своей внешности.

Стол был накрыт роскошно — всего было в изобилии. Не хватало разве что фасоли и лапши — мечты бедняков. Тем не менее Тереза сочла нужным извиниться: она разрешила прислуге отлучиться, и теперь придется ей самой заканчивать приготовления к обеду.

Ну что ж. Берек тем временем продолжал разглядывать обстановку. Судя по всему, дом не новый, но недавно основательно реставрирован и роскошно обставлен. Не каждому это по карману, но Штангль мог себе это позволить. Большинство из тех, кого он ограбил, жили в покосившихся, наполовину вросших в землю хатенках, крытых дранкой или черепицей, с потрескавшимися дверьми и ржавыми петлями. Берек хорошо помнит, что в доме его родителей самое почетное место — на источенном шашелем старом комоде — занимал самовар. Гнутые подсвечники, медная ступка, вся в трещинах от долгого употребления кухонная дощечка, выщербленные тарелки и миски, оловянные ложки — убогие принадлежности домашнего обихода. В хорошие времена, помимо житного хлеба, могли себе позволить еще стакан простокваши, к чаю подать крупинку сахарина, бублики, несколько соленых рыбешек, а если гость пожаловал, стол накрывали скатертью, ставили бутылку вишневой настойки, подавали гусиные шейки, начиненные мукой с жиром, а на закуску — тушеную морковь. Выпив и закусив, брали в руки старую деревянную дудочку и, хмельные, скорее с горя, нежели от выпитого, вполголоса напевали берущие за душу народные мелодии. Кому-то могло показаться, что такая жизнь ломаного гроша не сто́ит, но в семье Берека жизнь принимали такой, какая она есть. Если подумать, что возьмешь у таких нищих? Но Штангль умел брать и с живых и с мертвых.

Внешне Бернард Шлезингер ничем не напоминает ни свою мать Песю, с ее вечной заботой о том, как накормить детей и мужа, ни своего отца Нохема — маляра, всю жизнь красившего полы и крыши, окна и двери. Да и ничего в нем не осталось от прежнего местечкового мальчика. И все же с трудом укладывается в голове то, что он, Берек, вместо того чтобы крушить и ломать здесь все и вся, сидит у Штангля за столом и разделяет трапезу с его Терезой. Он вспоминает, как Фейгеле — тогда она еще даже не была его женой — однажды выговаривала ему: