Длинные дни в середине лета - [9]

Но разве все это расскажешь так, чтобы можно было понять? И почему я должен это рассказывать, пока во мне сверлят дыру? И я читаю Ушкину стихи:

Закружились во сне заснеженном

Белоснежные снежинки.

Тают, маленькие неженки,

Словно детские слезинки.

Это где-то одуванчики

Дуновеньем потревожены

И летят к нам, заморожены,

Из далеких теплых стран.

Я опять, выпендриваюсь. Эти стихи кто-то принес в редакцию факультетской газеты. Даже тогда они показались сентиментальными, и печатать мы их не стали. И запомнил я их главным образом потому, что уж очень они нас всех рассмешили.

— Кончай трепаться! — говорит кто-то из-за печи.

Ушкин приподнимается на локтях:

— Рощупкин! Еще одно слово, и утром пойдешь колоть дрова!

Белоснежные фонтанчики

Наблюдаю завороженно

И боюсь неосторожно я

Их вспугнуть, раскрыть обман.

Я ведь знаю — снег из облака.

Я продолжаю читать. Я начал читать эти стихи, чтобы позлить Ушкина, чтобы отбить у него дурацкую охоту сверлить в людях дыры, чтобы как-то защититься от его неподвижных глаз, но получается странное — я окунулся в эти стихи, спасаясь от сегодняшней усталости. Я читаю их уже совершенно серьезно, не замечая их слащавости. Ушкин выпустил меня из своих глаз, он смотрит куда-то поверх моей головы и кивает еле-еле.

— Пусть!

Но ты хоть раз попробовал

Позабыть, что снег из облака,

Присмотреться и понять

Красоту снежинок-неженок,

Прилетевших во сне заснеженном

Нашу землю согревать?

— Ушкин! — тот же голос возвращает нас в темный зал на жесткий тюфяк. — А ты — разницу между снегом и манной кашей знаешь?

Ушкин молчит, он весь напрягся и сейчас взовьется.

— Так вот, — продолжает тот, — снег господь бог чистеньким посылает, а в кашу вы бром валите почем зря.

Тут нужно кое-что объяснить. С месяц назад мы стали в некотором отношении совсем слабаками. Пополз слух, что Славка-начальник решил наказать нас за посиделки у костра и каждое утро подкладывает в кашу бром. Застать его за этим делом никому не удавалось, а на все вопросы он только ухмылялся.

— Все! — взвивается Ушкин. — Я тебя, Рощупкин, предупреждал. Встанешь на час раньше.

— Ты хоть и Ушкин, а дурак! — гремит совсем из другого угла бас Рощупкина. — Разве я хоть слово сказал?

— Ушкин, прекрати! — визжит кто-то со сцены.

Но Ушкину упрямства не занимать.

— Все, Рощупкин! — говорит он. — Вот и высказался. А с тем болтуном сам разбирайся.

Рощупкин что-то ворчит, парень он добродушный, а я смотрю на часы — без пяти четыре. Мне пора смениться, но за всеми этими воспоминаниями я забыл, кого мне надо будить. Ушкин тоже забыл, но я тронул его этими стихами, и скандалить он не хочет.

— Буди Сапелкина!

Ваня без слов берет у меня часы, садится за стол, трясет тяжелой со сна головой. Я ложусь рядом с Ушкиным, закрываю глаза, и опять на меня плывет зерно. Твердобокие волны, грозя раздавить, надвигаются одна за другой. Я отчетливо, до боли в глазах, вижу, как они сверкают под солнцем, как срываются с гребешков тонкие струйки, как зеленеют на их боках изрубленные стебли полыни. Так у зарвавшегося грибника горят перед глазами разноцветные шляпки.

Я не могу больше видеть это. Мне осточертели волны. И я вспоминаю Строганову. Она смотрит на каждого, кто выходит из зала Федора Васильева в Третьяковке. Место у нее довольно бойкое — на углу, но проходик там узкий, и не всякий догадается задрать голову. Семиклассником я убежал от экскурсии и выглянул, чтобы узнать, где наши. И тут заметил ее. Она смотрела строго, но как-то очень доверчиво, как будто строгость она напустила только для вида. Так смотрели студентки-практикантки, когда давали уроки, — боялись они нас куда больше, чем мы их. С тех пор я часто приходил к ней. Смотрительница зала — она сидит как раз за углом, между Поленовым и Левитаном, — заподозрила во мне вундеркинда и даже таскала к «Постели больной» и долго говорила, как это хорошо и трогательно. Но больная старуха меня не заинтересовала. А у Строгановой было красивое лицо, тонкая шея. Дальше я не очень фантазировал. То есть, конечно, немного фантазировал, ведь она мне нравилась и смотрела совсем доверчиво. Я и приходил к ней так часто еще и потому, что можно было фантазировать.

На обнаженных мне очень хотелось смотреть, но я не решался, потому что боялся, что кто-нибудь подойдет сзади и спросит:

— А ты, мальчик, что здесь делаешь?

На них я смотрел. только издали, как будто случайно.

И даже много позже, когда уже знал, что такое передвижники и прочитал про Маковского уничтожающие строчки Александра Бенуа, мне все еще нравилась эта картинка. Нравилась фиолетово-лиловая гамма, да и сама девица была ничего. Мы стали с ней ровесниками, и я уже понимал, что ничего особенного в ней нет, но все-таки она мне нравилась.

И вот сейчас я пытаюсь вспомнить ее лицо, мне очень нужно это, и я шепчу:

— Ну, выручай, Маша, или как там тебя зовут!

Но ничего не вижу. Только фиолетовые разводы.

Наверное, так себе умишко — стишки в альбомчик, музицирует для гостей, дуется на маменьку из-за каких-нибудь булавок и ленточек. Хорошенькая дочка богатого купца. Характером тверда и расчетлива, а доверчивость придумал художник, чтобы побольше заплатили. Как бы она заверещала, если бы я дотронулся до ее белых с кружевами панталон!