Длинные дни в середине лета - [8]

...Зерно набивается в кеды, оно оказывается в и карманах штанов, в волосах, ушах. В самые первые дни мы стеснялись на него наступать, благоговейно пробовали на зуб. Потом оно потекло нескончаемым потоком. С зеленой пеной оно лилось из кузовов самосвалов, дробно мельтешилось в веялках, загадочно жужжало в похожих на вагоны ВИМах, шипящей плетью впивалось в небо, вылетая из зернопультов, покорно ползло под скребками зернопогрузчиков.

Обожравшиеся воробьи устало дремали на проводах, и даже прожорливые утки плохо нам помогали. Зерно потеряло над нами магическую власть, оно превратилось только в единицу работы, как земля для землекопов. Зерна было слишком много.

А оно текло с необузданной силой цепной реакции, и нечем было управиться с этой массой. Оно слеживалось в теплые гранитные глыбы, рассыпавшиеся от удара сапога. Над током стоял теплый запах браги. Заваленные буртами, упрямо лезли обреченные бледно-желтые ростки.

Я очухиваюсь от холода. Печь прогорела, и стало слышно, как дует из-под двери. Впопыхах я бросаю несколько совков угля в топку, но слишком много — он только зашипел и покрылся белыми дымками. Все так же впопыхах, потому что печь гаснет, а разжигать ее снова целая волынка, я выскакиваю на крыльцо за соляркой, выплескиваю в топку одну банку, вторую, третью и только наклоняюсь за четвертой, как печь глухо ухает, и пол вздрагивает. Сноп раскаленных углей вылетает из топки.

Я думаю, что мало суметь родиться — нужно еще родиться счастливым. Иначе не проживешь. Я, кажется, сумел, потому что стоило сейчас вот этому угольку пролететь еще несколько сантиметров и упасть в ведро с соляркой, как все очень мило бы кончилось. Я такую картинку видел в учебнике судебной медицины — кулаки сжаты и выставлены перед грудью, как готовые к выстрелу пружины. Поза боксера, глава «Ожоги».

Я по-быстрому затаптываю угольки, оглядываюсь с тайной надеждой, что никто, не проснулся, и натыкаюсь на неподвижный взгляд — Ушкин.

Кто его знает, что за парень! Уснет он сегодня хоть на минуту? Не намотался он за день, что ли? Я в это никогда не поверю.

...День выдался неприятный. Утром мы с лопатами пошли на ток. Дул холодный сильный ветер. Колонна машин не пришла. Грузить было не во что. С подветренной стороны бурта каждый сколупнул корку, вырыл яму, улегся в зерно поплотнее. Зерно бродило и было теплым. Низко над землей неслись серые тучи. Колонны все не приходили.

К обеду засветило солнце, потеплело, и выпавший вчера первый раз снег начал кое-где таять. Колонна все не шла, и директор бросил нас на обмазку коровника. Такое можно придумать разве что в наказание — холодную, как лед, мокрую массу вымазывать голыми руками. Но директора тоже понять можно — ветер продувал стены коровника как хотел, а бригада грелась на солнышке и развлекалась анекдотами.

Быстро выкопали яму, привезли глину, солому, залили водой, поставили Яшку и Борьку месить. Они неторопливо плюхали в ледяной каше, а если кто-нибудь хотел их подогнать и замахивался лопатой, вскидывали свои большеглазые морды, поджимали хвосты и в панике замирали. Наверное, им было непонятно, как можно требовать от них еще чего-то сверх этой ледяной муки.

Нам с Ушкиным выпало таскать носилки. Сооружение это громоздкое и тяжелое, и две лопаты месива уже вытягивали руки из плеч. Ушкин хорохорился, но я-то знал, что он совсем доходит. Я шел впереди и чувствовал, как он все время сбивается с ноги, как его заносит то вправо, то влево, и мне приходилось выруливать. Но такой уж он упрямый, что стоило мне заикнуться, чтобы клали поменьше, как он заорал, чтобы наложили с верхом.

— Снесем, — сказал он, — если я — Ушкин, снесем.

Шагах в пяти от ямы, когда я, чувствуя, что ладони у меня разгибаются, хотел удержать носилки на пальцах, он заорал: «Я не Ушкин!» — и отпустил носилки. Ручки больно выстрелили у меня в ладонях. Я обернулся и сказал ему пару нежных слов.

А чего он сейчас не спит, я понятия не имею. Или, точнее, не хочу иметь. Но мне его жалко. Я сажусь к нему на тюфяк и опять наталкиваюсь на тот же неподвижный взгляд. Ушкин сильно похудел, лицо обтянулось, глаза стали еще больше, чуть навыкате, неподвижные. Глазами он хочет сейчас просверлить во мне дыру.

— Скажи, — говорит Ушкин, — чего тебе сейчас больше всего хочется?

— К мамочке!

— Выпендриваешься. А если по правде?

Я, конечно, выпендриваюсь. Но разве это так просто — сказать правду? Мы очень устали за эти три с лишним месяца. Дай нам сейчас волю, мы будем неделю спать часов по двенадцать (но это я вру, наверное). Мы отупели, никому и в голову сейчас не придет спорить о сервитутах или каких-нибудь еще ученых вещах. Говорим мы мало, только о необходимом, анекдоты в ходу у нас самые примитивные. Письма вызывают уже скорее досаду, чем радость, — все, что в них написано, безумно далеко и совсем неинтересно, а на письма нужно что-то отвечать, придумывать какие-то слова.

На нас навалилась совсем другая жизнь, о которой раньше почти никто и понятия-то не имел. Она соскребла красивенькие слова и лихие лозунги. Она втиснула в нас что-то свое. И мы уже стали другими и чувствуем это в себе.