Ворон улетел, и тут же маленькая птаха, с белыми пухлыми щечками, с черной косынкой на светло-зеленой грудке, села на лозовый куст и коротко дзинькнула — давай, мол, знакомиться. И по тому, как встрепенулся я со смутной надеждой на что-то хорошее, мне стало ясно, что, уйдя в одиночество, я в то же время тяготился им и ждал встречи. Не с людьми, нет, а с любым живым существом, вроде ворона или этой вот синички. Чтобы скрепить с нею дружбу, я отсыпал на снег немного мотыля и отошел в сторону. Синичка спорхнула с куста, не торопясь взяла в клюв червяка цвета спелой малины и, не глотая, взглянула на меня: «А не жалко?» «Не жалко, ешь», — успокоил я синичку, и она принялась весело скакать по снегу, смешно вздыбив хвостик, поигрывая синими бусинками глаз и быстро-быстро склевывая мотыля...
Управившись с последним, она снова вспорхнула на куст и оттуда снова дзинькнула, радостно, будто сделала заявление: «Жизнь хороша!» Я промолчал, размышляя, чем бы еще угостить жизнерадостную птаху. Пошарил по карманам, но там ничего не оказалось, кроме завалявшейся шелухи подсолнухов. Я ее выбросил на снег, и тут мне почудилось, что кивок на одной удочке дрогнул. Поспешил нагнуться к лунке, вытащил леску, поправил червяка на крючке. Вдруг слышу, за моей спиной кто-то пищит возмущенно. Это синичка проверила шелушинки и, не обнаружив ни одного ядрышка, очень рассердилась на меня.
И так она суетилась, так громко пищала, что привлекла внимание любопытной сороки. Белобока качнула прямым хвостом, усаживаясь на куст, и стрекотнула сварливо, что-то спрашивая у синицы. Та отвечала тонким сердитым голоском. Наверное, насчет пустой шелухи. Сорока тоже возмутилась, долго ругала меня, нервно подпрыгивая, а потом снялась с ветки и полетела вниз по реке — рассказать всем, какой нехороший человек этот рыбак, который сидит на ящике у лозового куста и обманывает маленькую синичку.
Полностью прочувствовав свою вину, я полез в ящик и, вытащив кулек с едой, отрезал ломтик сала. Укрепил его в рогульке между двумя ветками и стал ждать, что будет делать синичка. Она уже, видимо, простила меня и, сидя на кромке снежного наста на берегу, одобрительно вертела головкой, искоса поглядывая на сало. «Прошу к столу», — сказал я, взмахнув варежкой, как салфеткой официант.
Но тут случилось непредвиденное. Вылетев откуда-то из-за берега, на сало спикировала крупная птица в рыжеватом оперении. Не успел я крикнуть «кыш!» и замахать руками, как сойка (это была она) схватила приготовленное для синички угощение и улетела с ним. Я был сконфужен. Синичка сказала что-то звонко-длинное, надо полагать, о сойке — птице бесцеремонной и наглой, которая просто не могла не присвоить себе чужого.
А короткий, как синичкин хвост, зимний день достиг между тем зрелости и стал клониться к исходу. Мои знакомцы ворон, сорока и сойка больше не прилетали, зато синичка, упорхнув, вскоре появилась снова, чтобы узнать, как у меня дела идут. Рыбацкие мои дела шли неважно: поймал я всего-навсего трех тощих плотвичек и одного окунька.
Перед закатом солнца синичка прилетела в последний раз. «Кончай ерундой заниматься, — сказала строго. — Сматывай удочки и марш домой».
Я так и сделал. Едкая тоска во мне сменилась спокойной печалью, но и она, знал я, скоро сменится легкой, как серебристый туман над снегами, грустью.
И пожалуйста, не верьте, что природа равнодушна к человеку. Ведь каждый из нас — лишь малая частица ее, и она, большая и добрая, мать-утешительница, приходит на помощь к нам в минуты тоски и скорби.
