Дивное лето - [7]

— Ну подожди, — сказала она, — сперва запущу эти два драндулета.

— У тебя плохое настроение, — сказала Такач. — Дома что-нибудь случилось?

— Да нет, ничего!

— Я ведь обычно слышу, как ты распеваешь.

— Слышишь? В этом шуме? — слегка улыбнулась Ферович.

— Бывает, шум стихнет, я и слышу, У меня тоже привычка петь. Машины гудят, ритм держать помогают. Голоса своего не слышишь, только в горле чувствуешь песню… Ну так я посмотрю за машинами… До чего же ты славная, честное слово!

Иренке уже не слушала Такач. Подошла к двадцать пятой, внимательно ее осмотрела. В замке одной вязальной системы пушинки свалялись в толстый комок, его могла затянуть какая-нибудь из нитей, самоостанов заблокировало, и комок переломал около трехсот игл.

Сменить иглы, установить их точно по линеечке — кропотливая работа, но иначе нельзя, не то они будут ломаться все три смены подряд. Ирен Ферович любила сложную работу.

— Что, уговорила? — спросила толстая Анна.

— Ладно уж, сделаю.

— Раз мастера нет, то и не стоило бы. Машина неисправна, значит, работать нельзя, а за простой так и так заплатят.

— Если можно исправить, него ж ей простаивать зря.

— А я, если можно не работать, и не работаю. Ненавижу менять иглы. Терпения не хватает, так и кажется, будто у тебя по спине муравьи бегают.

— Да.

— Лучше уж посидеть и помечтать.

— И ты мечтаешь?

— Всякое приходит на ум ночью.

Ферович вывернула один из замков и начала выбрасывать сломанные иглы.

— О чем же ты мечтаешь?

— Бог его знает! Сидишь себе, и проходят перед тобой разные картины. Был у меня когда-то жених, так он всегда говорил: ты, Анна, прямо философ.

— Шутил, верно.

— Да нет, он серьезно. Потому и не взял в жены. Тебе бы, говорит, не работать, а только сидеть в кухне на табуретке.

— Другие не сватались?

— Разборчивая была. По молодости-то все мы разборчивы. А после уже и не нужна никому.

— Ну и лучше оставаться одной.

— Лучше? Кто его знает.

— Не нужно приноравливаться к другому человеку. Ты независима. Делаешь что хочешь.

— Да кто его знает. Я-то вот всегда говорю, что вам, замужним, лучше. Может, мужчинам холостым так и легче… Пожалуй, что так. Но женщине!.. Чуть что — сразу осудят. Понимаешь?

Ферович воскликнула:

— Это глупо! Глупо!

Анна пожала плечами. У нее было мягкое полное лицо монашенки. Кожа молочно-белая, на пухлых щеках изломанные лиловые прожилки.

— А потом ведь все одна и одна. Одна в четырех стенах. Нехорошо.

— Зато свободна.

— Оно конечно. Свободна… А потом наступает воскресенье, родственникам все некогда… Я уже насмотрелась фильмов в кино… Ложишься в восемь вечера, но не спишь. Думаешь о прошлом, мысленно исправляешь в нем кое-что. Подштопываешь его…

Потом откроешь глаза и только слышишь, как часы тикают…

— Смотри-ка, там пить кончается, — сказала Ферович, — поп там, за спиной у тебя.

Одну за другой она вставляла иглы. Левой руной прижимала их снизу, а правой, держа щипцы, подравнивала. «Не будь меня здесь, машина стояла бы до утра», — подумала она. Попыталась представить себе, что будет, если такое случится через несколько недель. Как злился бы утром сменный мастер: «Конечно, Ферович нет, и в целой смене никто не сумеет исправить поломку!» В такие минуты ей хотелось, чтобы здесь оказался ее муж и все видел. Видел, что она умеет делать нечто такое, чего он не умеет. Конечно, работу мужа она тоже не смогла бы выполнять… По по крайней мере они были бы на равных!

С иглами пришлось повозиться. Было далеко за полночь, но сегодня от вязальных замков не рябило в глазах, как обычно. Усталость берет свое между часом и тремя, тут уж приходится бороться со сном. Она работала четко и через час, закончив установку игл, начала надевать полотно на иглы. И, как всегда, когда работа требовала особой тщательности, прикусила губу. Трикотаж — материал тянущийся, нужно внимательно следить за тем, чтобы он попадал на иглы равномерно, не собирался в складки. Возилась она долго, но наконец завершила и эту работу. Повертела машину вручную, осторожно, чтобы нити хорошо провязались. Конечно, опять сломалось несколько игл, так уж всегда бывает из-за толщины надетого полотна. Она сменила их и снова принялась вертеть. И опять, И опять налаживала, долго и терпеливо.

Было уже около пяти. Ночь прошла незаметно. Когда работаешь, и работаешь сосредоточенно, время летит быстро. Наконец двадцать пятая заработала ровно, с ритмичным шелестом; уродливая, в местах обрыва похожая на рубец от раны часть полотна опускалась все ниже.

Когда она вернулась к своим машинам, Такач дремала, сидя на краешке ящика из-под пряжи.

— Ты что!.. А машины? Так-то ты за ними смотришь?

— Ах ты, господи!.. Да я тут всего на минутку присела.

— Готов твой драндулет. Иди, скоро уже шесть!

— Ты чудо! — сказала Такач, подойдя к двадцать пятой. — Ты просто чудо!

Ирен Ферович устало улыбнулась и пошла к своим машинам. За работой она обо всем забыла. Теперь снова вспомнила о заявлении. В шесть часов придет Мезеи. И заявление придется отдать…

В пять утра вечер кажется уже очень далеким. Вечер плотен, наполнен людьми и звуками. Тяжелыми густыми красками. Но к рассвету все сглаживается. Трудные дела оседают, отодвигаются куда-то вглубь. Рассвет свеж и влажен. И на рассвете мы не хотим верить в реальность того, что происходило вечером. Не хотим верить, даже если знаем наверное.