Дивизионка - [15]

— А после войны, — тихо и взволнованно говорил он нам, — мне бы очень хотелось отыскать этого Парамонова… Я б ничего не сказал ему. А просто обнял бы его… и все. Какой он из себя, этот Парамонов, как вы думаете?..

Подхлестнув свое не очень-то богатое воображение, мы начинали рисовать на свой лад образ безвестного нам секретаря райкома ВЛКСМ. У каждого из нас он, разумеется, получился свой и по-разному большой и хороший человек, но у Юрки Кузеса — самый красивый и добрый.

Изменился малость и Саша Крупицын. Не столь уж часто бывали теперь озорными его дымчатые, широко поставленные глаза. Вручая комсомольский билет, он уже степенно и четко выводил свою подпись, подолгу всматривался в лицо нового комсомольца, как бы стараясь запомнить на всю жизнь, и не спешил уходить от него.

Один раз он услышал, как кто-то в соседнем окопе проговорил:

— А мне сам капитан Крупицын вручил билет!..

Вернувшись к себе, Саша долго не мог найти места: хотелось что-то немедленно сделать, куда-то пойти, что-то совершить… Но он ничего нового и необычного так и не придумал.

Как и всегда, взял свою сумку и быстро зашагал в сторону переднего края.

Помнится, вскоре мы получили от него великолепную корреспонденцию.

«Сонечко мое»

Дивизия с боями продвигалась на запад. Но постепенно выдохлась и получила приказ остановиться на занятых рубежах и привести себя в порядок — пополнить роты, в которых оставалось по двадцать — тридцать активных штыков, а в некоторых и того меньше, подтянуть тылы, подвезти боеприпасы, помыть солдат в бане и вообще отдохнуть.

Штаб дивизии и политотдел расположились в большом украинском селе, в каких-нибудь трех-четырех километрах от переднего края.

«Хозяйство» Шуренкова выбрало для себя небольшую беленькую хатку, ласково встретившую нас тщательно протертыми мокрой тряпкой, сверкающими на солнце, как бы улыбающимися окнами. В хате проживала небольшая семья: пожилой и очень пасмурный с виду мужчина и две взрослые его дочери — Оля и Настенька. Глядя на них, уже нетрудно было догадаться, кому обязана хатка своей чистотой и уютом, кто убрал ее к нашему приходу. И тут случилось именно то, что и должно было случиться. Всем нам вдруг показалось, что на земле наступили мир, покой и тишина. И все мы вдруг сделались не в меру словоохотливыми, болтали без умолку. Побуждаемые древним инстинктом — во что бы то ни стало устранить вероятного соперника, — каждый из нас острил, подсознательно старался елико возможно поддеть товарища, высмеять его, принизить, а самому выглядеть в лучшем, выгодном свете. При этом никто из нас не смотрел на девушек, словно бы они были тут ни при чем, хотя Оля и Настенька преотлично знали, что из-за них-то и началось это петушиное состязание.

Первый вражеский снаряд упал посреди улицы прямо напротив нашей хаты среди ослепительно ясного дня. Сначала девчата увидали высоченный, сизо-коричневый султан дыма, мгновение одно подивились ему, затем взвизгнули, и крик их слился с грохотом разрыва, со звоном брызнувших на пол, на лавку, на стол осколков стекла. Бледные и оттого еще более похорошевшие, Оля и Настенька выскочили во двор и скрылись в мазанке. А их батька сидел у порога, не меняя позы. С самого утра он только и делал, что сосал свою вонючую трубку да поглядывал на то, как наборщики устраивались со своими реалами, а нам думалось, что хозяин сторожит своих дочерей, и мы потихоньку злились на него.

— Отец, нет ли у вас какого-нибудь погреба? — спросил я, вспомнив о радиоприемнике, являвшемся едва ли не самой ценной вещью в редакционном хозяйстве. Случись что худое с этой металлической голубой коробочкой, дивизия не получит очередной сводки Совинформбюро, не узнает, кто отличился в последних боях, вообще не узнает ничего из того, что произошло в последний час в огромном и взбаламученном войною мире. Поэтому первое, что делал шофер Лавра, на которого были возложены и обязанности радиста, — это рыл небольшой погребок, устанавливал там радиоприемник, прикрывал сверху для маскировки пятнистой трофейной плащ-палаткой, а сверху натягивал на какой-нибудь куст антенну… Сейчас Лавра уехал в автороту за бензином, и заботу о приемнике мне пришлось взять на себя.

— Ну так что же с погребом, отец? — переспросил я, видя, что старик не спешит с ответом.

Хозяин подозрительно и даже испуганно глянул на меня.

— А зачем он вам, сынку?

— Приемник укрыть.

— В мазанке погреб… Пидем за мною.

Я взял под мышку приемник и пошел вслед за хозяином.

— Ось туточки, — указал он на крышку погреба и вдруг грубо и злобно позвал: — Ольга! Настька!.. А ну, марш видтиля!

Девчата, точно суслики, повыскакивали из своей норы и убежали в хату.

Я осторожно спустился в погреб. На дне его, на перевернутой кадушке горела коптилка. Я удивился, что не было здесь того гнилостного духа, какой бывает обычно в погребах, подвалах, бункерах, а веяло чуть внятным, нежным и тревожным запахом девичьей горенки. Глаза постепенно освоились с полумраком, и я увидел чистенько прибранную кровать, вазочку с бледно-розовыми цветами в нише над изголовьем, вышитый рушник на спинке кровати, а на земляном полу, посыпанном белым песком, лежал дерюжный коврик; на стенке висело светлое ситцевое платьице, все в больших синих горошинах.