Дивертисменты - [9]

«Отец, – решается молвить мой кузен, – не могли бы меня сфотографировать здесь, чтобы вокруг были все эти вещи?»

«Что вы, что вы! – говорит мосье Хуан. – А как же шапка маленького господина, а как же матросский костюм? Нет, самое подходящее – это берег моря».

«Но, отец, – говорит мой кузен, – шапку я мог бы снять и спрятать. К чему все эти глупые бумажные берега, лучше сфотографироваться за этим столом».

В молчании мосье Хуан развернул свой чудесный берег и поместил впереди лодку.

«Видите ли, – говорит он серьезным тоном, – в данном случае мы имеем дело не с живописью, это берег настоящий. Я сам сфотографировал его во время моих путешествий по Северу. Подумайте только: вы никогда не были в этом месте и, однако, побываете там. Так что маленький господин сможет сказать своим друзьям: поглядите, где я на Севере побывал».

«Нет, не хочу, – говорит мой кузен. – Здесь удобнее всего, отец. Погляди, погляди только, как здесь удобно».

Тогда мосье Хуан подходит к нему и, почти касаясь губами его уха, шепчет чуть ли не во весь голос:

«Да знаете ли вы, маленький господин, где вы сейчас находитесь? Знаете? Вы на моем азиатском ковре, он соткан руками Азии и выжжен солнцем Азии, а под ним испанская плитка, а ботинки ваши из шотландской кожи. И пока мы тут с вами разглагольствуем, Земля пролетела в бездне миллионы миль и лет. Чего стоит наш спор, чего он стоит?! И скажите, наконец, разве не я должен печься о достоинстве моего искусства?» И мосье Хуан победно выбрасывает в воздух свои руки, словно это какие-то ненужные предметы.

«Отец, разве я не прав?» – говорит мой кузен, припадая к отцовскому лацкану. Но они сообща поднимают мальчика и ставят на берег. Они помещают его рядом с лодкой, в безлюдной глухомани, и делают его портрет. Лицо мосье Хуана над небесной голубизной галстука услужливо улыбается.

Тут-то, мой кузен, и начинается твое приключение, твое знаменитое приключение, твое открытие. Что оставалось делать, спрашиваю я вас, что оставалось делать, господа, этому героическому мальчику, как не то, что он сделал?

По возвращении домой мой кузен сказал родителям: «Везите меня на Север путешествовать. Я болен, а вылечит меня разве что этот чудесный берег». Ничего не отвечая, мой Дядюшка строго посмотрел на него.

Если он не сможет побывать на этом берегу, постоять на том самом месте, где сфотографировали, – как сможет он обуздать свои фантазии, как сможет соединить их, превратив наваждение в реальность, ложь в правду, сон в явь? Нет, он должен отправиться в эти места. Почувствовать на своем лице порывы свежего ветра. Он должен на своей лодке грести по ледяной воде, крепко сжимая весла.

И наш кузен стал искать по запыленным уголкам дома, где его вечно не могли найти, так как никто не ведал, что в огромном доме эти уголки существуют, – стал искать двери мечты. В его глазах появлялась тоска, когда он смотрел на большую льдину и безмолвное пространство за спиной своего изображения, – а заставить свое изображение оглянуться и поглядеть на все это он не мог.

Он садится рядом со своим изображением и широко открытыми глазами следит за ним, думает о нем, воображает его, оживляет его, спасает от небытия. Он не спит, а сидит рядом, следит за ним, оживляет. Смерть настигла моего кузена, когда он не спал и глаза его были широко раскрыты. Так завершилось чудесное и бесполезное путешествие маленького крестоносца – он умер от грез.

Я заканчиваю, заканчиваю. Образ смерти, тело, утратившее жизнь, я, глядящий на портрет, и я, всем своим слухом и широко раскрытыми глазами обретающийся в салоне фотографа, я, умирающий с каждым новым написанным словом, и я, умирающий с каждым прошедшим часом, – все мы сошлись в этом неприбранном месте.

Сейчас на портрете появился еще один мальчик, постарше, на нем черная, очень старая морская шапка. И они не в зале, а на белом бескрайнем берегу. Вот они уходят по нему далеко-далеко. И на песке остается лишь перевернутая лодка.

История о пайядоре [8]

Девочка эта в первый раз спела напев пайядора в один из вечеров, когда мы все сидели возле голых стен прачечной. Помнится, напев показался мне грустным-прегрустным, как желтая дорога в зимний вечер – в один из тех вечеров, что можно прятать в ладонях, подобно стеклянному шарику, в котором снег падает на неподвижного путника, и с путником этим мы связаны лишь нашей неподвижностью – он внутри стекла, а мы – снаружи.

Помню также, я тут же догадался, что пайядор жил в комнате – она была за нашей спиной – со старинным умывальником в эмалевых цветах, чьи тона давным-давно поблекли. Так и казалось, будто в давно прошедшие времена к этой нищенской комнате за нашей спиной приложила свои руки женщина, превратив ее в скрытый от сторонних глаз рай, похожий чем-то на золотые монеты, которые мы, покопавшись немного, находили в развалинах трактира, – все это теперь стало одной сплошной руиной. Мне хотелось сказать: «Войдемте, там внутри пайядор», но я не сделал этого, потому что в ту пору я проникся его мыслями и чувствами и испытывал к нему симпатию, – ведь и моя девушка была от меня очень далеко, правда, во времени – на расстоянии многих лет. И оба мы блуждали в одиночестве, разве что он – по дорогам, а я – по моим дням.