Дивертисмент - [32]

Не выпуская из поля зрения Эуфемию, озабоченно озиравшуюся и нервно теребившую клубок, я подошел к Нарциссу и левой рукой схватил его за жилетку, закрутив в кулак все три ее пуговицы. Правую руку я, не особо выставляясь, занес для апперкота – по манер тех, что наверняка должны и поныне помнить с полдюжины юных членов Националистического Альянса.

– А теперь слушайте меня внимательно, – сказал я почти ласково. – Я слишком напуган, чтобы соблюдать приличия. Меня бросает в дрожь от одной мысли, что вы можете приказать все, что угодно, тому, что сидит у вас на диване, и оно вас послушается. Я так боюсь, что мне уже на все наплевать. Еще страшнее было бы выброситься с вашего седьмого этажа, а ведь это единственное, что мне оставалось бы сделать, действуй я сейчас разумно. К счастью для меня, для логики места не осталось, и сейчас я даю вам, сволочи, каких мало, пару минут на то, чтобы вы все обдумали и пообещали мне оставить Ренато в покое.

– Только без оскорблений. – Нарцисс явно еще не понял серьезности моих намерений. – И поаккуратнее, вы мне костюм порвете. Эуфемия!

Я действительно перепугался, что возглас Нарцисса – приказ, и ударил не целясь, чтобы избавиться хотя бы от одного из противников. За первым ударом последовали еще несколько, нанося их, я уже имел возможность вновь бросить взгляд на диван. Там пока что все оставалось без изменений. Поняв, что Нарцисс вот-вот неизбежно рухнет на пол, я развернулся, подскочил к дивану и (почему-то не решаясь действовать руками) нанес Эуфемии сильный удар ногой – этому меня научил один преподаватель французского. Нога угодила чуть выше клубка, воткнувшись носком ботинка, похоже, прямо в солнечное сплетение. Эуфемия согнулась пополам и захрипела, явно не в силах сделать вдох и закричать. Подгоняемый страхом, я снова резко обернулся, вспомнив (нет, пережив наяву) один свой сон, и испугался еще больше: где-то в дебрях сельвы я увидел огромное насекомое, гигантского жука, имя которому – Банто. Я отрываю ему голову – сам не знаю зачем, – и жук начинает кричать. Банто кричит и кричит, а меня тем временем по рукам и ногам сковывает непреодолимый ужас. (Это сон я, куда удачнее и образнее, пересказал в своем неизданном романе «Монолог».) В тот миг Эуфемия была жуком Банто. Нет, она не кричала и не истекала кровью, но, глядя на нее, я сполна испытал ужас, уже пережитый во сне. Подойдя вновь к Нарциссу, я увидел, что он вытирает лицо платком, жалобно бормоча что-то себе под нос. Вытащив свой платок, я стер кровь ему со скулы. Если бить наискось, жировая ткань легко рассекается костяшками пальцев.

Я приподнял Нарцисса и, рискнув повернуться к Эуфемии спиной, перетащил его в кресло, стоявшее у окна. Он грохнулся на сиденье, как слон, и поднял руки, стараясь защитить лицо.

– Все, хватит. Побаловались, и будет. Никто тебя больше не тронет, – сказал я как-то пристыженно. – Кому сказать – не поверят. Довести меня до того…

Мысль о том, что осталось позади меня, заставила меня подскочить; я развернулся так, чтобы видеть диван и большую часть комнаты. Всем известны произведения Арчимбольдо и его школы, – параноидальный синтез предметов в пейзаже или в интерьере, составляющих какое-либо огромное лицо или батальную сцену. Вот и здесь – один из углов дивана целиком представлял собой Эуфемию, я имею в виду: Эуфемия сидела, согнувшись почти пополам, чуть ли не уткнувшись лицом в колени; складки на обивке дивана – ткань на этом углу особенно сильно протерлась и сморщилась – силуэт Эуфемии. Хорошенько присмотревшись, можно было понять, что именно складки и порождали у наблюдателя впечатление человеческого силуэта, а не наоборот. Более того, психическое явление, называемое способностью к мысленному реконструированию и воссозданию образа (что определяется, как известно, словом «Гештальт»), без труда помещало образ Эуфемии именно туда, в то место, которое соответствовало непроизвольным воспоминаниям наблюдателя. Оказалось: достаточно всего лишь проморгаться, чтобы свести все иллюзии к игре теней на складках диванной обивки. Правда, оставался еще клубок: он упал на ковер и откатился на середину комнаты – с дивана безжизненными петлями свисала длинная нить. Нарцисс сказал, что клубок был весь в узелках, и что Эуфемия с превеликим трудом пыталась хоть немного распутать его; то же, что я увидел, было клубком идеальной формы, просто смотанной нитью – без единого узелка, не клубок, а само совершенство.

– Нельзя же было так! Ну нельзя же! – ныл Нарцисс. – Вы даже не представляете себе, что вы наделали.

– Если правда – то действительно не представляю, – признался я, все еще глядя в пустоту на диване. – Но у меня есть кое-какие подозрения на этот счет.

– Я ничего не мог сделать…

– Возможно. Вполне вероятно, что вы действительно ничего не могли предотвратить. По поводу чревовещания – готов взять свои слова обратно. Но и вы хороши: злоупотребляя своей убедительностью, вы передергиваете факты, искажаете их смысл, иными словами – превращаете клубок Эуфемии в узловатый комок нераспутываемых ниток.

– Узловатый комок…! – Нарцисс посмотрел на нитяной след от клубка на полу. – О, Господи! Бог ты мой!