Дивертисмент братьев Лунио - [46]

Этот человек мне не нравился, но я не мог для себя чувство это объяснить. Лет ему было за тридцать, и что-то было в нём не так. Позже я понял: он тогда не выглядел ленинградцем, пережившим блокаду, чьи лица я наблюдал до этого постоянно и к которым глаза мои успели привыкнуть за эти два с половиной страшных года. Маркелов этот был как-то уж слишком бодр и к тому же неприятно насмешлив.

– Да ладно, парень, шучу я, не бери в голову, – отмахнулся Маркелов и осклабился. И поинтересовался: – Родители покойные чем занимались по жизни сами-то?

– Мама давно умерла, когда я маленький был ещё, а папа был ювелир, – ответил я, желая, чтобы он поскорее ушёл.

У меня оставалось не так много свободного времени.

– А-а, – протянул этот военный в штатском, – тогда всё понятно. Ювелирное дело – стоящее, это вам не копытами в дохлый сезон торговать.

– А что лет не хватает, ничего? – я решил перебить неприятную мне тему. Этот человек становился мне всё менее симпатичен.

– Ничего, – ответил Маркелов, – нормально всё будет. Если бы ты наоборот просился, тогда б ещё было «чего». А туда, брат ты мой, всем – «ничего». Ладно, давай, служи, – он хлопнул меня по плечу, прощаясь, и развернулся уходить. Но вдруг остановился и вновь обернулся. Бросил взгляд в квартирную глубину и спросил: – Значит, все поумирали, говоришь, твои?

Я молча кивнул:

– Все.

– И никого больше у тебя?

Я снова кивнул:

– Никого.

Он обвёл глазами прихожую и перевёл взгляд в сторону нашей гостиной.

– И никто не присмотрит, получается, за жильём, пока будешь в отсутствии?

Я опять подтвердил его догадку кивком.

– Никто. А чего за ней приглядывать? Она пустая у меня, я даже паркет сжёг весь почти.

Он сочувственно покивал, потом прощально протянул руку.

– И, правда, парень, незачем. Всё, иди, воюй, солдат.

И мы с ним обменялись крепким мужским рукопожатием. В этот момент я уже думал, что в моём распоряжении всего лишь сутки и что нужно успеть сделать то, чего не сделать было просто невозможно.

Как только дверь за ним закрылась, я лихорадочно принялся за дело. Стащил всё, что осталось из продуктов, на середину комнаты и стал набивать последние пустые мешки, получилось всего три штуки. Себе оставил только на утро и с собой, на первое время службы. Вещмешка, куда бы всё это можно было сложить вместе с носками, бельём, зубными принадлежностями, носовыми платками и всем остальным, что берут с собой новобранцы, уходя в армию, у меня не было. Но я подумал, что самое время вернуть рюкзак, оставленный у Полины Андреевны Волынцевой. Заодно. Что было очень кстати.

А то, ради чего я шёл в тот момент к ней, точнее говоря, переступал по только что выпавшему свежему снегу, таща за собой всё те же заново гружённые санки, лежало отдельно от мешков; оно было у меня за пазухой, слева и справа, по отдельному свертку. На этот раз времени обдумывать, какой час лучше для этого своего короткого путешествия выбрать, у меня не оставалось. И я пошёл к ней на следующее утро, когда из домов уже потянулся первый ранний народ. Нож, как в прошлый раз, я не взял. Подумал – что будет, то и пускай. Я теперь солдат, я и так сумею себя защитить. Задушу их руками, сволочей, нелюдей этих.

Мне было отчаянно хорошо и бесстрашно в предвкушении моей личной войны, на которую я ухожу, чтобы доказать, что я не сволочь и не трус, что не хуже других смогу пройти через все тяготы и лишения воинской службы в условиях настоящей и страшной для всего нашего народа беды. И что теперь меня уже не остановит ни голод, ни мороз, ни самый лютый фашист.

Снова Полина Андреевна шла открывать долго и тяжело, была всё ещё достаточно слаба, но прежней безнадёги в её глазах я уже не обнаружил.

– Это вы, Григорий? – спросила она удивлённо и отступила на шаг, пропуская меня. – Проходите, пожалуйста. И здравствуйте, милый. Какими судьбами?

Я молча, чтобы как можно скорее покончить с последним делом, стал затаскивать мешки в квартиру. Она тоже, не говоря ни слова, следила за моими действиями. Затащив последний из мешков, я закрыл дверь и сказал:

– Полина Андреевна, это вам всё. Ничего не спрашивайте, просто возьмите и пользуйтесь, здесь вам надолго хватит, очень надолго. – Она непонимающе слушала и смотрела. – Я просто пришёл, чтобы забрать рюкзак. Ухожу на фронт, завтра утром.

Тогда она спросила:

– А вам не рано, Гриша? Война – это место, где убивают. Даже детей. А вы ещё по сути мальчик. Сколько вам лет, милый?

Я ответил, но не совсем на тот вопрос, который она задала:

– Ничего, в самый раз. Не рано. – И, не давая ей спросить снова, продолжил: – У меня к вам просьба будет огромная, Полина Андреевна. Вы единственный человек в этом городе и на этой земле, которому я могу доверять. Ваш покойный муж папе моему доверял, я это точно знаю. И я хочу, чтобы я так же мог доверить вам очень дорогое для нашей семьи. То, что осталось от папы. Вы сможете это сохранить? – И вытащил из-за пазухи два свёртка. – Здесь, – указал я на первый из них, – ювелирные изделия. Их сделал папа в разные годы. Всего тридцать восемь штук. А тут, – кивнул я на второй, – корона, тоже папиной работы. Она отдельно пускай лежит, она довольно хрупкая. А я отвоюю и вернусь. Можно так сделать?