Дитюк - [2]

Мы быстро доехали, за трое суток, — «зеленая улица». В Акмолинске митинг, народу — тьма, пересадили нас в старые вагоны, такие, с прямоугольными окнами, будто в избе, и развезли по станциям. Девятого марта наши миргородцы и с ними еще сто человек вылезают на станции Колутон. Снега кругом страшные, мороз градусов сорок. Возле самого поезда стоят сани, лошади в куржаке и белый дым валит. До нас сразу какие-то люди в тулупах сунулись: «Поехали с нами. Тут близко, двадцать километров». Потом другие: «С нами! У нас ближе». То были председатели колхозов, они нас ждали. Увез нас Хижняк Юрий Андреевич, председатель «Заветов Ильича», всю нашу бригаду. У нас полный комплект: и бригадир, и учетчик, и механик, и мы, трактористы. Замотали нас в тулупы, в сани усадили, а кучером тут был шофер: зимой на полуторке негде ездить. Я уж ничему не дивился.

И приехали. Село тоже Колутон. Тут все Колутон, и речка, и станция, и у нас, даже еще Новый и Старый Колутон. Не то чтобы Сенжары или Миргород! Глянул я — из-под снега одни трубы торчат. Только почта и контора под крышей, ни улиц, ни красоты. Вы, дети, того села уже не увидите. Расселили нас по мазанкам, я и Сериченко Вася (сейчас он шофером) попали к старикам Даниленко, те еще до революции сюда переселились. Туннель прорыт в сугробе, ведет вниз, там — жилье. Покормили с дороги, председатель Хижняк мяса выделил и капусты. Потом прикатил из Жалтырской эмтээс трактор с будкой на санях. «Айда, ребята, за техникой!» Никто не усидел. Ночью приехали, кинулись до тракторов, они на платформах стоят. Сторож начал стрелять с перепугу. Ходим всю ночь у тракторов, горючее заливаем. Новые дэтэ-пятьдесят четыре! Утром объявился завскладом, спустили мы их по накату и своим ходом на Колутон. Там я исполнил впервые свой конституционный долг — проголосовал на выборах. Четырнадцатого числа были они.

Целину, Гриша, я в мае начал ломать. А сперва возил приезжающий народ от станции до нас. Много перевез, из Донбасса были, из Воронежа, из Москвы. С двадцатого апреля получили плуги, семена. К маю речка Колутон трещать льдом начала, артиллерийски трещало. Средь ночи подымает нас председатель Хижняк, что за напасть? Завели и поехали в Ковылинку. Надо так надо, не спорим. Речка в паводок, оказывается, норовистая — кругом одни острова оставляет. Потому мы торопились. В степях уж была для нас фанерная будка, сеялки, припасы. От Ковылинки было еще верст тридцать, и агроном сказал: «Где-то здесь пахать». А точнее не мог сказать, пространство, видать, и его образованный ум как бы одолевало. Дикая, говорю я вам, была земля! Страху я перед ней не чуял, но уважение было будто к живому существу. Вспомнил свою хату, вокруг розовый цвет, нарядные абрикосы, весенний грай. И стали мы ломать целину. Мой напарник Веня Михайлов, Вениамин Иванович, влупил загонку: шесть километров сюда, три — туда. Первая борозда. Пахали мы попеременно, один спит рядом в кабине, другой за рычагами. Азартное было дело, небывалое. Я вам так объясню: и без меня бы целину, конечно, взяли. У казахов говорят: «Одинокий путник и пыли не поднимет, одинокий голос нельзя назвать шумом». А тут столько народу, столько техники, и я средь других, совсем еще пацан. А я чую — небывалое! Не все выдержали, кое-кто уехал. Меня держала работа. Ее много. Загонки большие, дома раз-два, и конец видать, а тут я один и передо мной земля без края. Сколько я могу? Я хотел многое выдержать. Она лежит передо мной и молчит, не пускает трактор — плуг скользил по корням, мы его запускали глубоко, под самые корни. Шли медленно, на первой скорости. Я выдержал. Я ее сломал. Говорю вам, без меня бы обошлись, мне нечего пыжиться, таких, как я, тысячи. Трудно? Ну маленько было. Тогда, сынок, наметилась и твоя судьба.

Значит, пахали мы до июньского сенокоса. Без малого две тысячи гектаров сделали. Нам харчи сюда возили. Привезут ящик рыбы, пахты, хлеба мешок съедим сразу. Воду в балочке брали. Слабоватые были харчи…

Затем сенокос начался, косилки таскали, сено стягивали. Я письмо маме послал, я ей и раньше посылал, но куда тут из степи пошлешь?

Я не охотник письма писать. Скажешь: жив-здоров, что еще? Некогда. Тогда у меня образование было три класса, какой из меня грамотей! Сейчас я и школу вечернюю кончил и техникум — кое-что понимаю. А в ту пору я больше чувствовал, нежели понимал.

После сенокоса я еще много поработал до зимы, хлеб уродился. Насыпешь зерна в литровую банку, глядишь на солнце, и солнце сквозь него аж светится.

В декабре я возил на дальние заимки сено, а на вентиляторе забренчали лопасти, и пришлось ехать в бригаду. Казах-фуражир говорит: «Володька, твоя завтра в армию идти». Я смеюсь: «А коли б лопасти не забренчали?» — «Тогда не пошла». Я отцепил сани, пошел к председателю. Дали мне расчет, раздал я хлопцам одежду, и проводили меня. Я маме отправил пять тонн пшеницы, на три года ей хватило. И еще денег у меня было полторы тысячи, да еще потом бухгалтер пять ей отослал. Первый год богато родил.

Я служил в авиации. Под Новый год, пятьдесят восьмой, демобилизовался. 29 декабря приехал к маме на Полтавщину. Второго января, еще в погонах, сел на трактор. Помочь надо. Председатель говорит — оставайся! Э, думаю, разве у вас работа? А на целине смысл иной, большая стихия.