Мне отвели комнату, известную под названием «кабинет Катти». Там я работала по утрам, а в одиннадцать часов, считая, что мне пора подкрепиться, Сисс приносила туда стакан вишневой наливки. Наливка была восхитительна, но после нее меня одолевала лень и клонило ко сну, больше хотелось мечтать, чем сражаться с непокорными строчками. А днем — прогулка на лодке по Оуз, широкой серебристой реке, которая медленно текла меж низкими зелеными берегами, или отдых с книжкой в руках на поляне под цветущими липами, невзирая на ос, пировавших среди пахучих соцветий. Я могла бы жить в «сладком безделье» в этом величественном старом особняке, бродя по саду и окрестным лесам, если бы мне хоть ненадолго удалось позабыть о моих лондонских неудачах.
Но напряженная, трудная борьба тысяч людей за хлеб насущный, кипевшая там, в огромном городе, не выходила из ума. Шум ее, казалось, не долетал до Хантингдоншира. Однако поблизости стоял дом, в котором когда-то жил Кромвель. Я напомнила себе, что этот сельский уголок, столь тихий и мирный сегодня, в свое время был центром восстания против божественной власти королей, мятежной колыбелью демократии. Крестьяне и крестьянки окрестных деревень, по сей день живущие под соломенными крышами, думалось мне, вполне могут быть потомками боевых сподвижников Кромвеля, хотя с виду кажется, будто уже никогда не вспыхнет в них искра старого пламени.
По словам местного врача, сельскохозяйственные рабочие в округе получают такое нищенское жалованье, что вкус мяса почти не знают в их домах, и розовощекие детишки, которые играют у меня на глазах возле живописных домиков, во время эпидемий мрут как мухи, потому что из-за плохого питания организм их не может сопротивляться болезням. Да, контраст между богатством и бедностью и здесь поражал не меньше, чем в трущобах Лондона.
Из всех моих радикальных идей дядя Джим одобрял только одну — о праве голоса для женщин. В Хантингдоншире эта идея пока не пользовалась особой популярностью. Правда, по мнению дяди, право голоса следовало дать только состоятельным женщинам, о распространении этого права на всех совершеннолетних он и слышать не хотел. Общественно-политический союз женщин добивался тех же прав, которые предоставлялись мужчинам. Это означало определенный имущественный ценз. По этому вопросу мнения в союзе разделились: Кристабель и миссис Панкхерст придерживались первоначальных требований, а миссис Петуик Лоуренс стояла за предоставление прав всем совершеннолетним. И тогда самым острым стал вопрос: кто вы — «Панк» или «Пет». Я присоединилась к «Петам»; но все это произошло уже после моего первого публичного выступления в том же Хантингдоншире.
Как-то целое общество собралось вокруг длинного стола, за которым в «Вязах» обычно пили чай, и священник одного из соседних приходов между прочим заметил:
— Если б моей жене взбрело в голову пойти голосовать, я не пустил бы ее домой.
Бедная старушка жена, вырастившая ему целый выводок детей, слушала со смиренной улыбкой и выражением полной покорности.
Я возмутилась.
— Как вы можете говорить такие ужасные вещи! — воскликнула я. — Мы в Австралии считаем, что женщины имеют такое же право голосовать, как и мужчины.
— Это как же понимать? — вопросил священнослужитель. — Значит, всякая девчонка вроде вас может голосовать против меня?
— Разумеется, — заявила я. — Я совершеннолетняя и на последних выборах голосовала за кандидата, чью политику я одобряю. Мой отец голосовал за другого кандидата.
Где это видано, чтобы жена или дочь получили возможность голосовать да еще вопреки его воле! Старый троглодит пришел в ярость. Он принялся громить женское равноправие, объявил, что оно разрушит «святость семейного очага», вызовет раздоры в семьях, подорвет авторитет отца.
Я заверила его, что, когда женщины в Австралии получили право голоса, ничего подобного не произошло да и не могло произойти, разве только если отец — деспот, который требует раболепного подчинения любой своей прихоти. А в таком случае для раздоров найдутся причины и без голосования. У одного моего знакомого — жена и пять дочерей. И он гордится тем, что они серьезно относятся к своему гражданскому долгу и уважают мнение друг друга, если на выборах поддерживают разных кандидатов. Он стоял за лейбористов, а его жена и одна из дочерей — за консерваторов.
Оба мы слишком горячились, но спор заинтересовал и остальных гостей; некоторые, в том числе одна молодая женщина, супруга юриста, стали задавать робкие вопросы. Позже я принесла извинения дяде Джиму за то, что взбаламутила все общество.
К моему удивлению, он только посмеялся да еще добавил, что получил удовольствие, наблюдая, как я задала жару старине такому-то.
Гораздо хуже было другое — супруга юриста предложила мне через Сисс выступить на собрании «Лиги Примроуз» в Сент-Ив. Предстояла дискуссия «о влиянии женщин на ход истории». Противница избирательного права для женщин намеревалась защищать положение, будто женщины всегда оказывали вредное влияние на ход истории. Не возьмусь ли я быть оппоненткой?
Поначалу я испугалась: ведь мне никогда не приходилось выступать публично, я понятия не имела о риторике, паузах, ритме и искусстве подчинять себе слушателей. В назначенный день, стоя на сцене убогого зала, я дрожала от волнения и аудитория плыла перед моими глазами; но меня так возмутили слова докладчицы, что я позабыла все свои страхи и смело ринулась отстаивать женское равноправие.