Дитя общины - [8]

— Послушай, староста, я завтра пойду в город!

— Хорошо, иди, — спокойно и вежливо ответил ему староста. — Хочешь, возьми моего коня!

— Не нужен мне твой конь, он хромает на одну ногу.

— А хоть бы и на две, все равно возьми. Ну, пожалуйста, писарь… ты меня обидишь, если не возьмешь,

— Какая же тебе обида, ежели конь хромает?

— Обидел ты меня, писарь, совсем обидел. Хромает, не хромает… Не в коне дело, во мне! Да я своему коню все четыре ноги перебью, лишь бы между нами обиды не было.

Тут вмешался батюшка.

— Сдается мне, писарь, что ты не прав, — хромает ведь конь, а не староста…

— Что же, мне на старосте ехать верхом?

— Бог с тобой, но зачем из-за лошади человека обижать?

— Ну, ладно, ладно, возьму коня! Чтоб без обиды было, — согласился писарь.

Староста воспользовался снисходительностью писаря и совсем ласково спросил:

— А не сказал бы ты нам, писарь, чего тебе надобно в городе? Купить чего хочешь, или развлечься, или, может, пойдешь к уездному начальнику?

На последнем слове староста сделал ударение и бросил многозначительный взгляд на батюшку с лавочником.

Писарь промолчал.

— Почему бы тебе, — продолжал староста, — не сказать мне, как брату, как старосте, наконец, что у тебя за дело к начальнику?

— Это в свое время себя окажет! — ответил писарь своим любимым присловьем.

— Окажет-то оно окажет, а ты бы мне все-таки сказал по-свойски…

Батюшка со своим ораторским даром снова пришел старосте на помощь.

— Тяжелые времена, брат мой, наступили. Искренность в людях исчезла, злоба воцарилась. А ведь на искренности зиждется и семья, и община, и государство…

— Знаю я, поп, к чему ты клонишь! — перебил его писарь.

— Ну, а знаешь, так тем лучше! — подхватил батюшка. — Скажи тогда сам, хорошо ли нам ссориться и чураться друг друга в такое время, когда только вместе и можно справиться с нашими заботами. Мы вот, как видишь, помирились и тебя тоже очень уважаем и любим. Чего же ты чураешься нас?

Писаря всерьез тронули батюшкины слова, он посмотрел внимательно на батюшку, старосту и лавочника и увидел, что они и в самом деле озабочены и огорчены. Разжалобился писарь, чуть не роднёй они ему показались. Подумал он, подумал и сказал старосте:

— Знаешь что? Мне нужно пятьдесят динаров. Не дашь ли ты мне их из налоговых денег?

— Конечно, писарь, почему не дать… Деньги не мои, мне не жалко. А в город пойдешь?

— Нет!

— Вот теперь я тебя люблю! — воскликнул староста, обнял писаря, открыл кассу, запустил руку в налоги и выдал писарю пятьдесят динаров.

Потом обнялись и остальные, и по предложению писаря все отправились в кабак.

Кабак пустовал, можно было говорить громко, и за первым же графинчиком батюшка изложил дело: так, мол, и так, Радое решил покумиться с Аникой и в воскресенье понесет ребенка крестить в церковь. Потом батюшка объяснил, что из этого может выйти, какой срам получится.

Рассказывал он всем, но смотрел в глаза одному писарю, и во взгляде его читалось: «Писарь, друг, на тебя вся надежда!»

— Не знаю, что бы это можно было сделать, — первым задумчиво произнес староста. — Нет ли такого закона, по которому Радое нельзя стать крестным отцом.

— Нет и не было такого закона, ведь Радое не иноверец, — объяснил батюшка.

— А ты что думаешь, писарь? — спросил староста.

Писарь задумался, и все нетерпеливо уставились на него. Наконец он пожал плечами и сказал:

— Ничего другого не остается, как совершить государственный переворот!

— Каким образом? — озабоченно спросил батюшка, который в этом обществе один лишь знал, что такое «государственный переворот».

— А так! — начал объяснять писарь и заказал новый графинчик. — Радое собирается крестить в воскресенье?

— Да, — ответил староста.

— А у нас сегодня среда?

— Да, — ответил батюшка.

— А можно завтра утром, после утрени, крестить ребенка? — продолжал спрашивать писарь.

— Конечно, можно, — ответил поп.

— Ну так слушайте! — сказал писарь, и все навострили уши и придвинулись поближе. — Завтра утром, после утрени, ты, батюшка, останься в церкви, а ты, староста, сгоняй посыльного Срею к Анике: староста, мол, велел тотчас нести дитя в церковь крестить, потому что по христианскому закону нельзя ему больше оставаться некрещеным. Если Аника упрется и скажет: Радое его крестит в воскресенье, то Срея пусть ей ответит: в воскресенье батюшки в селе не будет, а Радое уже там ждет их с ребенком в церкви.

— А потом? — спросил батюшка, которому уже становился ясен смысл «государственного переворота», задуманного писарем.

— А потом Срея от имени общины окрестит ребенка!

— Замечательно! — возрадовался батюшка, и чело его просветлело. — Спасибо тебе, писарь! С твоим умом тебе бы архиереем быть!

— Такого не придумал бы и сам государственный контроль! — добавил староста, для которого из-за вольного обращения с налогами страшнее государственных ревизоров ничего на свете не было.

Не зная, что сказать, лавочник в знак одобрения заказал сразу пол-литра водки.

— Надо бы общине и имя какое-нибудь придумать младенцу, — продолжил староста прервавшийся разговор.

— Неплохо бы, — согласился батюшка, — а то вдруг Срея из уважения к тебе, как к старосте, даст ему твое имя.