Дитя Ковчега - [54]

Кабийо оторвал взгляд от кастрюли:

– A, chérie. Ты вегнулась. А я готовлю гогчишный соус с пегцем гогошком и совсем немного сладкого, мой compote[88] из шиповника. – Кабийо пока что не заметил каменное и заплаканное Фиалкино лицо. – А этот могж – нужно сле'ка обле'шить его, к несчастью, тяжелый вкус.

– Я сказала, проблема.

Повар посмотрел на нее, увидел окончательность на лице своей протеже и отчасти прочитал ее мысли – ибо разве она для него не открытая книга? Разве она – не его маленькая Фиалка, которую он лично усаживал на свои весы миллион раз и которой скармливал лучшие кусочки всего на свете! Его маленькая Фиалка, которую он в одиночку научил радостям вкуса!

– Мясо – это убийство, – заявила она.

Его маленькая Фиалка пошла против него? Mon Dieu! Как она могла?

– Но ведь шэловек хишник! – возразил Кабийо. – А шивотные не люди! У них нет шэловешэских пгав, chérie.

Одно неминуемо приводит к другому – и, конечно же, этот внезапный резкий обмен мнениями оказался всего лишь horse d'œuvre[89] к целому меню конфликтов с основным блюдом в виде маринованного и давно кипевшего горя Фиалки под соусом этического диспута о правах животных с характерными mille-feuille,[90]давленым чесноком и кориандром, за которым следовали пропитанные хересом, обильные долгоиграющие меренги и бисквиты дебатов о личной морали, посыпанные колотым льдом и малиной споры, яростное противоборство ароматов, многочисленных ядов и вопиющего диссонанса вкусов. Слезы лились с обеих сторон. Летели кастрюли. Преклонялись колена. Слышались мольбы на бельгийском. На страницы «Cuisine Zoologique» плевали, их разрывали в досаде. И наконец всхлипывающая, но победившая хозяйка дома в сопровождении верного пса Жира уволила бывшего гуру. Фиалка Скрэби. Больше не девочка, но женщина. И какая женщина.

Пока Фиалка переживает взросление в полуподвальной кухне, из таксидермистской лаборатории на первом этаже доносится ритмичный звук. Бум, бум, бум. Стук плоти по дереву. Кулака по столу, если быть точнее. Какая насыщенная жизнь после смерти, размышляет Опиумная Императрица; довольная успехами Фиалки, она, подобрав призрачные юбки, плывет наверх, где находит доктора Айвенго Скрэби в состоянии крайнего горя. – Почему, почему, почему? – вопит он, и голос его прерывается. Проходя через закрытую дверь лаборатории, Императрица приглаживает волосы и подстраивает призрачное лицо. На миг она тронута проявлением мужниных эмоций, но еще и немного задета: почему этот мужчина не старался вызывать в себе такие чувства, пока она была жива? Однако ее сочувствие длится недолго – вскоре становится ясно, что представленные нам переживания – не горе и не сожаление о смерти миссис Скрэби. Это зеленоглазое чудовище – профессиональная зависть.

– Ублюдок! – стонет он, все сильнее стуча по столу. – Будь ты проклят, чертово отродье!

После того как вчера опубликовали изыскания великого ученого Чарлза Дарвина, реакция доктора Скрэби, всю ночь напролет читавшего этот научный труд, оказалась даже острее, нежели мы с вами видим. И включала в себя его лоб и мраморную каминную доску. Пролилась человеческая кровь.

А почему нет? Ведь он идиот, клоун, интеллектуальная амеба!

– Тридцать лет в зоологии – и как я мог этого не увидеть? – рычит он. – Это же очевидно! Любой ребенок, хоть раз побывавший на ферме, черт возьми, заметил бы это!

А вот и ужасный эпицентр этого горя: в свете «Происхождения видов» Дарвина, со схемой и объяснениями великой эволюционной лестницы, все жизненные достижения Скрэби, прежде не такие уж и ничтожные, внезапно показались до того недвусмысленно легковесными, что почти улетали в воздух сами по себе. Его историческое удачное чучело дождевого червя, публикация работы «Об эпидермисе хамелеона», назначение Королевским таксидермистом, работа над Коллекцией Царства Животных и покойными особями с «Ковчега» Капканна, открытие, касавшееся тазобедренного сустава носорога, – все это ничто по сравнению с впечатляющим триумфом Дарвина! И теперь доктора Айвенго Скрэби навсегда отправят в мусорную корзину истории. Настолько гротескная несправедливость бьет его под дых. Всю его карьеру заслонила чужая слава! Это так чудовищно и возмутительно!

Он припадает к столу и тяжело дышит, грудь сотрясается – словно внутри нее вулкан вместо сердца. Вулкан на грани самого опасного извержения. О боже! Если бы только он отважился ступить на «Бигль», достичь Галапагос и, перепив корабельного рома (а как еще, черт возьми?), вообразить отрезок времени, за который чешуя стала перьями, плавники мутировали в лапы, лапы трансформировались в крылья, а плавательный пузырь приобрел форму желудка, – и все по капризу случая. Но взамен Скрэби все эти годы провел здесь, в Лондоне, работая над нелепой Коллекцией Царства Животных Ее Величества и суетясь над тушами с «Ковчега» Капканна. Короче говоря, спускал годы своей жизни, расхлебывая не им заваренную кашу, потакал причудам полоумного монарха и вдобавок женщины! Почему? Почему? Почему?

– Чертова книга! – вопит он, в расстройстве, гневе и обиде швыряя том на пол. – Это же очевидно,