Дитя да Винчи - [77]

Всякое наше знание имеет свое начало в ощущениях.

Душа желает остаться неотделимой от тела, оттого, что без органических инструментов, доступных телу, душа не может ни действовать, ни чувствовать.

Проведя неделю взаперти в комнате с яблоками, я проникся духовным богатством сентенций и заучил их наизусть.

Был канун Рождества. Морис приготовил монументальное фламбе в высоком камине караулки. Вечером, когда праздничные хлопоты вокруг ясель и елки собрали воедино всю мою семью, я отказался разделить всеобщую радость. Дело в том, что я принял твердое решение: остаться единственным посвященным в мудрость того, кто жил в этом доме до меня и целиком завладел мною, и для этого, дождавшись, когда пламя в камине несколько поутихнет, бросил Кодекс в огонь.

Наутро, в час раздачи подарков, когда домашние устремились каждый к своей туфельке, ища доказательств любви ближних, я оставался безучастным ко всему и рассеянно поглядывал на родителей. Все мое внимание было приковано к аккуратной горке пепла, из-под которой выбивались умирающие язычки пламени.

Избежал участи быть уничтоженным пламенем только один обрывок, и я прочел на нем последнее адресованное мне послание да Винчи: «Пиши о том, что есть душа!»

Глава 50 ОДНА ВЕНЕЦИАНСКАЯ МЕЧТА

Умер мой отец. Погребение состоялось в церкви Сен-Дени в Амбуазе. По окончании мессы мы, семеро его сыновей, подняли и понесли гроб. Тетя Женевьева, когда-то голубоглазая девушка, так и не дождавшаяся своего жениха-шведа, была в самое сердце поражена этой лубочной картинкой из рыцарских времен. Она мне так и заявила:

— Братство, рыцарство — все это напоминает мне историю короля Жана Доброго — бросившись в гущу сечи в битве при Пуатье с двумя своими сыновьями, он был охраняем ими, предупреждающими его об ударах и хитростях противника: «Отец, держись правее! Отец, левее!»

Эта картинка была моей мечтой. Как бы хотел я сражаться бок о бок с отцом, доказать ему, что и я могу быть храбрым. Моя мечта… Помнится, я занес в свой зеленый блокнот один исторический эпизод: князь де Линь[118], обращаясь к сыну в то время, когда они направлялись верхом к месту битвы, сказал: «Было бы неплохо, если бы мы оба были ранены». Увы, жизнь не предоставила мне такой возможности, и тем не менее я грезил о том, чтобы разделить с отцом не только жизнь, но и опасность, защитить его от ударов, предупредить, взять их на себя. А кроме того, грезил быть таким, каким он видел нас в своих думах о будущем: человеком благонадежным. Сказать ему, что он не ошибся, ставя на нас. Однако когда его не стало, я все одно не был готов говорить с ним. Мне потребовалось для этого двадцать лет. И было у меня два видения.

Выпускник национальной школы управления, отец сразу после войны поступил на службу в Министерство финансов, тогда расположенное на улице Риволи. Вечерами он поздно возвращался домой после заседаний кабинета министров. Он серьезно подходил и к своей работе, и к своей жизни, с уважением относился к государству, старался, как говорится, сгодиться, быть полезным. Он не мог не видеть битву честолюбий на самом верху, но его кредо было: порядочность превыше всего, а счастье — в служении. Воспоминания о годах службы в министерстве — не самые радужные, да и здание с потемневшим фасадом к тому не располагало, ведь то был Лувр — величественный и внушающий трепет. Я лишь раз навестил его в кабинете. Помню отрешенную секретаршу, холодных в общении коллег и отца — сдержанного, чужого. Увидеть его вне дома в официальном месте было сродни тому, чтобы застать в некой школе для взрослых.

Правда, он всегда казался мне несколько отчужденным, возможно, оттого, что я мечтал сблизиться с ним. Одно из моих видений состояло в том, что я видел себя сидящим с отцом на тротуаре под аркадами улицы Риволи напротив Министерства финансов. Будто бы нам предстояла какая-то работа, и все необходимое для ее выполнения было у нас с собой: черная деревянная коробка с ящичками, набитыми разновеликими щетками, тряпками, коробками с гуталином, а также специальная подножка, предназначенная для чистки обуви прохожих. Они платили нам монеткой, которую бросали на стоявшее тут же блюдце. В мою обязанность входило намазывать обувь гуталином — черным, рыжим или светло-желтым, и я старательно делал это, не поднимая глаз, предварительно очистив обувь очередного клиента от пыли. Самую важную часть работы — натереть обувь до блеска — выполнял отец. Дела шли неплохо. Мы без устали до блеска натирали одни туфли за другими. Когда мне случалось видеть это, меня заливало ощущение того, как просто быть счастливым, так что и желать-то больше нечего. И, главное, мы с отцом вдвоем. Он такой же, как и всегда: держится с достоинством, улыбчив, спокоен, изысканно вежлив. В нем нет и тени подобострастия, желания что-то из себя представлять. Это вельможа, которому нипочем самое низкое занятие. Я счастлив быть подле него в минуту, когда он не на верху общественной ступени.

Еще одно видение посещает меня. Со дня смерти отца я все жду его возвращения, безотчетно ищу его повсюду, не предпринимая никаких конкретных шагов, а годы проходят. И вот, как будто гуляя по Светлейшей, я встречаю его на набережной Невольников. Место действия видения — Венеция. Я нашел отца, но он не совсем тот, каким я его знал. Он молод, таким я его никогда не видел, но узнаваем, поскольку я нагляделся снимков, сделанных в годы его молодости. Это прежде всего фотографии отца и матушки в день их помолвки, сделанные в студии Аркур после войны. Матушка очень ими гордилась. На отце лейтенантская рубашка цвета хаки с наградами. А еще фотографии, на которых он — студент Школы политических наук: мечтательный вид, сигарета во рту, очки, волосы, по моде той поры зачесанные назад, похож на Ги де Ларигоди, во всяком случае, тот же стиль: