Дитя да Винчи - [3]

Глава 3 ЗАМОК, ПОСЕЩАЕМЫЙ ГЕНИЕМ

Хоть я и проживал в замке, являющимся национальным достоянием, памятником культуры и истории, открытым для посещений публики, мне всегда удавалось избежать экскурсий. Для меня История была чем-то из плоти и крови, чем-то нежным на ощупь и приветливым. Вечером, под балдахином, усеянным лилиями, я грезил, читая «Квентина Дорварда». Я был зачарован историей юного шотландского пажа, открывшего для себя в замке Плесси-ле-Тур французский двор, над которым нависла грозная тень хитрейшего из королей Людовика XI, чьей первой женой была Маргарита Шотландская. Все это не было для меня такой уж седой стариной, поскольку в часовне Кло-Люсе на алтаре лежало распятие, которое сжимала когда-то в руках Мария Стюарт. Но мне еще было невдомек, что сила воображения является одновременно и силой, толкающей к изысканиям, я еще не знал о фразе Пушкина, которой предстояло вскоре стать моим символом веры: «Главная прелесть романов Walter Scott состоит в том, что мы знакомимся с прошедшим временем <…> домашним образом»[7].

По образцу моих эскапад в Амбуазский лес, мне предстояло в скором времени, двигаясь по неведомым дорожкам истории, после многочасовых блужданий, открыть для себя безымянные труды и скрытые плющом пещеры в неожиданных местах, внутри которых все свидетельствует о том, что еще недавно они были обитаемы. Помимо нашей воли, рядом с нами раздается чье-то дыхание, бьются чьи-то сердца, и чуть ли не под моими пальцами, ощупывающими стены, находятся признаки чьей-то жизни, отказывающиеся забыться вечным сном.

Здесь-то, на скрещении великих судеб и незначительных событий, между тем, что выйдет на свет позднее, и тем, что народилось только для того, чтобы угаснуть, открыл я для себя своды исторического здания. Я дожидался этого баснословного и тайного мига, когда невероятное появляется в ответ на знак, поданный случаем, знак, который более не повторится, мига, в который, в силу поисков, труда, затраченного времени и представившейся вдруг возможности наткнуться на открытие, некую деталь огромного значения, на всплывшую на поверхность, неведомую прежде истину о других. Этот миг сравним с тем, что пережил Святой Юбер — освященная в его честь часовня возвышается над Амбуазом, — когда увидел, как в лесном тумане меж оленьих ветвистых рогов блеснул крест.

Ибо для нас, детей книг и сновидений, которых влекут к себе каменные мешки и рассказы, где речь непременно заходит о ржавых цепях, которыми приковывают узников, есть история вертикальная, на которую взираешь снизу, как на башню внушительных размеров, и история горизонтальная, на которую можно прилечь, как на старый диван в заброшенной комнате. Вертикальная история делит череду героических поступков, создавших нацию, на позолоченные сверкающие отрезки, заключающие в себе хитросплетения замыслов и злодеяния. А горизонтальная — это каждодневная летопись событий, позабытых на безграничных просторах времени. От нее кружится голова, как от бескрайней степи. Места их скрещений — это и есть момент истины, когда блеснет вдруг клинок людской памяти, показавшись на мгновение из черных ножен заблуждений, лелеемых либо искусственно поддерживаемых. Все детство напролет я гонялся за историями, как ловчий, упрямо стремящийся хотя бы засечь видение промелькнувшего Единорога, если уж не дано поймать его самого.

Старая компаньонка, с незапамятных времен проживающая в нашей семье и служившая еще моей двоюродной бабушке, поведала мне много забавного. И даже преинтересного. Звали ее Мадмуазель Вот. Своей экстравагантностью, необычной манерой мыслить, одеваться и вести себя она являлась для нас, детей, постоянным источником удивления. В юности она была до беспамятства влюблена в одного польского князя, уединенно проживавшего в Лошском лесу неподалеку от замка Монтрезор и обладавшего способностью, пристально вглядываясь повелевающим оком в подвешенное к потолку чучело орла, лишь силой взгляда заставлять его кружиться. Она подарила мне одну вещь, бывшую для нее бесконечно дорогой, — я и подумать не смел, что она способна с ней расстаться, — маленький рог из слоновой кости в серебряной оправе, издававший волшебные звуки. Когда-то он был изготовлен для инфанта[8]. Завладев этим магическим инструментом, я бросился в Амбуазский лес, чтобы заворожить звуками, извлеченной из рога слоновой кости, зверушек, скачущих по просекам. И в этот день со мной приключилось худшее из того, что могло произойти. Я утерял первый в моей жизни ценный предмет, который был мне по-настоящему желанен. Я кинулся разгребать кучи листьев, переворачивать комья сухой земли, шарить вокруг корней деревьев, затем впал в ярость, залез в дупло и расплакался. Так никогда и не нашел я охотничьего рога, искусно отделанного, с таким чистым звучанием. А вот сегодня слышу его глас на страницах этой книги: эту жалобная песнь Истории, снова и как всегда преданной забвению. Навсегда растворившись в вечной зелени, он возвещает о своем зеленовато-сером присутствии посреди багряно-золотого осеннего увядания.

Глава 4 ВИЗИТ К ОПЕРНОМУ ПЕВЦУ