Диссидент и чиновница - [4]

Заметив отсутствие в комнате портрета себя, Галина Алексеевна снова ощутила укол той самой иглы, однако, тут же и оправдала Ярика, а, когда он, достав из тумбочки стаканы, вышел, чтобы сполоснуть их, — открыла лежащую на кровати огромную папку и стала перебирать листы ватмана с античными орнаментами, слепыми гипсовыми головами и внеэротическою обнаженной натурою. Ярик тем временем возвратился, обернул низ бутылки нечистым полотенцем и принялся колотить дном о косяк, вышибая пробку, но исподлобья все поглядывал за Галиною Алексеевною, ибо с замиранием сердца ждал, когда же она, раскопав скучные эти, учебные листы, наткнется, наконец, на папочку маленькую, куда он собирал настоящие работы.

Дождавшись, художник прервал сервировку и, затаив дух, на цыпочках, подкрался к Галине Алексеевне, остановился за ее спиною и, весь внимание к реакции зрительницы, принялся ревниво следить за перемещением ее взгляда по своим детищам. Детища явно несли печать незаурядности и снова были сильно стилизованы и рискованно сексапильны, и Галина Алексеевна, чувствующая, как под молодым горячим дыханием колышется на ее затылке прядка, совсем смешалась, засмущалась, закраснелась и только приборматывала робко: вот видишью я ж тебе говорилаю я ж в тебя верилаю и, право-слово, происходи дело не в этой сакраментальной комнатке без штор, свидетельнице их позора, их неудачи, — оно, пройдя через головокружительный, как над ручьем, поцелуй, вполне могло завершиться узкой железной коечкою, и рисунки, — и учебные, и настоящие, — полетели бы грудою на плохо метенный пол.

Расставаясь у метро, Галина Алексеевна взяла с юного своего друга слово послезавтра в четыре у нее отобедать. Но я не могу быть один: завтра утром выписывают жену! снова довольно агрессивно добавил Ярик. Пожалуйста, неискренне ответила коллежский асессор. Приходи не один. И Тер-Ованесов будет? чуть не спросил художник.

Тер-Ованесова, разумеется, не было, и Галина Алексеевна, отчасти заказавшая в ближайшем ресторане, отчасти приготовившая собственноручно вполне изысканный обед, принявшая душ с душистыми мылами и шампунями, голая стояла перед туалетом, не без слегка приправленного смущением, но законного удовольствия изучала отражение и решала, что надеть: черный ли тайваньский халат с парчовыми драконами и изящные золотые туфельки на очень высоком каблуке и больше ничего (но, если Ярик придет с женою, быть в ничего нелепо и стыдно) или полную сбрую и тогда уж что поверх — безразлично. Почти безразлично. Ладно, подумала, вспомнив картинку из маленькой папочки, придет с женою — сам будет и виноват.

Ярик не вошел, а вломился, ворвался, влетел, весь встрепанный, возбужденный, Галине Алексеевне в первый момент показалось, что даже и пьяный, — но нет, показалось, — не отреагировал ни на бурное приветствие Чичикова, который обиделся и ушел за диван, ни на туалет хозяйки, которая обиделась тоже, но виду не подала, — не обратил внимания ни на что, а чуть ни с порога и в совершенно императивном тоне заявил требование: мне срочно нужна типографская краска! Если ты порядочный человек — ты должна достать типографской краски. Должнаю порядочный человекю подумала Галина Алексеевна. Ого как круто! Может, ты сначала вымоешь руки и сядешь к столу?

Ярик аж задохся от возмущения. Он не находил слов. Он простою он просто поражался Галине Алексеевне, он поражался миллионам других галин алексеевн и алексеевичей, которые могут думать и говорить об обедах, завтраках и ужинахю которые способны пропихнуть в глотку кусок, когдаю когдаю когда попирается самое святое, что есть у человечестваю когда грохочущие гусеницы вминают в древний булыжник детские куклыю когда слезы матерей и вдовю и этихю как ихю сиротю

Наша героиня поначалу присмирела под напором гражданских чувств такого робкого прежде и такого неистового теперь любовника, но постепенно подпадала под обаяние яриковой страсти, и чем дальше — неукротимее разгоралось в ней желание и превысило, наконец, даже то, испытанное в общежитии, ей стало влажно и обжигающе горячо, а Ярик словно бы и не замечал этих перемен и все говорил, говорил, говорил. Слова давно потеряли для Галины Алексеевны всякий смысл, но тем более действовали на нее их тон, энергия, заключенная в них. Да-из-на-си-луй-же-ме-ня, ч-черт побери! едва не вслух произнесла Галина Алексеевна, но в этот момент беспричинно приоткрылась, скрипнув, дверца шкафа и укоряюще глянула на изменщицу серым рукавом выходного тер-ованесовского костюма.

Галина Алексеевна опомнилась, попыталась взять себя в руки, попыталась разобраться, наконец, чего же, собственно, желает от ее порядочности юный художник, а он как раз разворачивал извлеченный из кармана листок, на котором была изображена со спины марширующая колонна, придавленная свинцовым небом: сотня затылков под глубокими касками, — а откуда-то из середины колонны — обернутое, смятое ужасом и растерянностью лицо, кричащее НЕТ! Оказывается, Ярик намеревался вырезать рисунок на линолеуме, распечатать его в сотне, в тысяче экземпляров, расклеить, разбросать по городу. Юному художнику тоже хотелось покричать НЕТ! и Галина Алексеевна — по его убеждению — обязана была помочь, обязана хотя бы перед собственной совестью!