Диспетчер - [2]

– Я издам это. – Кирилл коснулся папки. – Здесь совсем другое. Люля сказала, это правда о тиранах и благодетелях.

Старо, думал певец. Кому теперь нужна правда? Лучше всего забыть прошлые времена с их механикой двуличия. Одной рукой писать оды, другой креститься. Оды хранить у жены, разоблачения – у любовницы.

Рассечь себя надвое и жить в двух местах с двумя разными женщинами.

На пороге квартиры менять шляпу и выражение лица. Одну целовать в щеку, другую хлопать по заднице. В одном доме носить халат, в другом

– тренировочный костюм. Может, это необходимо? Если не пить, не писать стихов, не изменять жене, жить в наглухо застегнутом мундире, то можно и запеть, как это случилось с ним.

Они пили вино и разговаривали. В отце Кирилла все больше проглядывал

Мартин Иден, моряк в седле. Кем был бы Мартин Иден здесь? Грузным человеком с простым лицом, знаменитым писателем с госпремией, дачей, гулкой квартирой и автомобилем. Насыщенное отчуждение между отцом и сыном не исчезло вместе со смертью, но переродилось в ревнивую страсть. Два года Кирилл отыскивал пропавшие рукописи, пока не обнаружил их у престарелой любовницы. Рукописи он выкрал не для того, чтобы иметь самому, а чтобы лишить ее. Он жаждал обладать отцом в одиночку. Его наследством стала горечь, превратившаяся в пепел, осевший в их тарелках. Они сжуют его вместе с едой. Сколько понадобится поколений, чтобы переварить и извергнуть разочарование?

Через сколько тел должен пройти опыт двойной жизни, чтобы их оставить?

– И тебе не жалко Люлю? – осторожно спросил певец.

– Нет, – признался Кирилл. – В ней нет жалконького. Желтая дама на каблуках с “Галуазом”. Щелкунчик. Ей нравилось быть подругой большого писателя. Она и сейчас молодец.

Они помолчали. Тень желтой Люли с “Галуазом”, повитав над столом, легко растаяла. Кирилл ненадолго задумался и процедил почти небрежно:

– Я хотел тебя попросить. Нужно продлить Розе больничный, а бухгалтерша – ни в какую.

Кирилл вспомнил о Розе, потому что подумал об отце и любви, догадался певец.

– Я не могу менять правила ради Розы.

– Она особенная. Надо иметь храбрость, чтобы жить с такой болезнью.

– У тебя все особенные: отец, Роза, а ты все служишь и служишь.

– Тебе, между прочим, тоже…

– У нас паритет.

– Какое там! – скривился Кирилл. – Сейчас из-за Розы я нарушаю твои правила, а ты о них напоминаешь.

Рабство, в котором находился Кирилл, певца поражало. Шемаханская царица Роза сменила приемного отца на нового заботливого папу. Певец и сам некогда служил дворецким, бросавшимся на первый зов. Он и теперь служит, хотя ему давно отказано от места. Влюбленный мужчина все-таки жалок. Женщина в этой роли выглядит приличней.

– Я не решаю там, где есть правила. Бухгалтер не оплатит больничный, а я не могу ее принуждать.

– Хочешь построить Розу? – усомнился Кирилл.

– Если честно, мне нет до нее дела. Меня интересуют обязательства перед ее отцом и дружба с тобой.

Вид у Кирилла был оторопевший. Оказывается, кто-то способен жить, не интересуясь его розой! Он замолчал. Остаток ужина был поглощен в упрямом молчании. Никто не хотел уступать.

– Завтра прилетает моя бывшая жена, – прервал паузу певец. -

Предстоит искать некоего господина Бондаренко. Еще бы знать, кто это, – вздохнул он, подумав о пустых хлопотах. С Олей были связаны только пустые хлопоты.

– Ты что, телевизор не смотришь? Его уже неделю ищут, – усмехнулся

Кирилл.

– И кто это?

– Уголовник из Гордумы.

Часы пробили одиннадцать, когда певец разлил последнее вино и, подойдя к пианино, произнес со всевозможной небрежностью:

– А сейчас я, пожалуй, спою.

Кирилл изменился в лице. Непреклонно помолчав, он произнес:

– Боюсь, что я не готов. Надо было предупредить. Извини.

Он твердо распрощался.

Понятно, что Кирилл отверг пенье из эстетства. Но как понять именинника Лучинкина? Розовощекий начальник сбыта сник, как несвежая фиалка, когда директор предложил спеть, и буркнул “обойдусь”. При этом по лицу его, как молния, проскочила паника, а ведь он из десантников.

Субботнее утро, серенькое и невзрачное, началось в аэропорту. Если бы кто-то подсматривал за их встречей, все выглядело бы мило.

Цветущая женщина, почтительный мужчина. Несоответствие певца позабавило. Оле удалось втянуть его в игру, и, подыгрывая, он чуть не привез ее в свою квартиру. Бывшую жену в новую квартиру, перепутав времена. Но чем веселей она щебетала, тем больше он грустил о прошлом. Едва избавившись от опасений, он печалился об утихнувших бурях, как лермонтовский парус.

Оля расселась в ресторанчике так, что прислуга немедленно схватила маленькую, тщеславную ее суть. Она позорила его, любому лакею с ними все было ясно.

– Ты живешь с кем-нибудь? С кем? Ну и чем она лучше меня?

Она сыпала вопросами, энергично расшвыривая салат, ответы ее не интересовали. Вытерла салфеткой рот, пригубила вино и скривилась.

Все оказалось проще и грубей, чем он ожидал. Переход из благородной печали в жалость его не устраивал. Когда проходит сильное чувство, тот, кто его внушил, виноват во всем: и в том, что жизнь твоя такова, какова есть, тоже. Слишком много значила Оля, и нельзя, чтобы она была обезьяной.