Дискотека. Книга 2 - [20]

— О-о, ну ты упертая, Викуся. Дело не в том, буду или нет, а в том, что не надо с ним. И тебе не надо и мне не надо, поняла? Ты мне не веришь совсем? Думаешь, я решила всех пацанов прям себе подгрести, да?

Она ждала, что Викочка рассмеется, но та молчала. Так, чтоб Ленка поняла — именно это она и думает.

— Викуся. Давай завтра поговорим. Без Рыбки. Сами. Я замерзла и вообще. А завтра я тебе все расскажу и поговорим. Ну? Ну, Семачки, а?

Семки немного подумала и кивнула. Не засмеялась в ответ на Ленкины умильные уговоры, как то обычно бывало. Повернулась и ушла в подъезд, высоко подняв голову, и у Ленки стало нехорошо на сердце. Знала она Викусю. Если уж вобьет чего в голову, то вокруг вообще ничего не видит, только главное, только цель. И прет к ней танком. Это не Рыбка с ее метаниями и скаканиями, и не Ленка с вечными сомнениями. Потом, конечно, приходится Викочку утешать и успокаивать, в аккурат до следующего раза. Но до сих пор все это было слегка несерьезным, без особенных последствий. А с Кингом они уже могут быть такие вот, из взрослой жизни.

А потом настал вечер и Ленка все забыла. Пашку с его грузовиком и уговорами. Кинга с его спокойной уверенной улыбкой. Олю, отягощенную заботами о раздолбае Колясике Гане и его Лильке Звезде. Викочку с ее планами.

За вечером пришла ночь — Ленка специально села печатать поздно, чтоб мама легла спать и не зашла случайно, посмотреть на глубокую кювету с водой, в которой мокли уже напечатанные снимки.

И ночь забрала Ленку, вернула в самое начало января, унесла за две сотни километров, и плавно опустила на галечный пляж маленькой бухты, которая есть, но которую никто не видит, и никто не может попасть в нее. Кроме Валика Панча. Это он придумал ее так, что она стала совсем настоящей, реальной. И взял туда свою сестру Ленку Малую, а больше никого.

За черным окном, укрытым зеленой шторой с ромашками, иногда проезжала машина, треща колесами по ломкому ледку на лужах. Брехали дальние псы, охраняя беленые домики с палисадами. Из порта грохотали краны и свистели маневровые паровозы, а в поясницу жарко грела ребристая батарея.

Ленка подкручивала винт, глядя в темное лицо с глазами, как маленькие одуванчики — белые с белыми лучиками от серединки. Укладывала в рамку лист фотобумаги, и плавно отводя красное стеклышко, считала про себя нужные секунды.

И раз, и два, и три, че-ты-ре… и раз, еще, и два.

Закрывала свет красным, так же плавно окунала краешек листа в кювету с проявителем и толкала пальцем, утапливая целиком. И держа пинцетом, чтоб не всплывала, стерегла, с замирающим сердцем глядя в темные глаза под темными бровями, и его улыбка, такая классная, с ямочками на впалых скулах. А еще эта прядка, по щеке, отдельная, сама по себе.

— Черт, — шепотом говорила, вынимая пинцетом мокрый отпечаток, и перенося через воду дальше — в закрепитель. Повторяла беспомощно, чтоб не заплакать, как совсем прям страдалица, — черт, да черт же!

Насмотревшись, прокручивала кадр, сразу сделать еще один, и следующий. А после вернуться и повторить, доставая из-под попы пачку фотобумаги. Петечка научил, если открываешь пачку, то лучше всего на нее сесть, чтоб не засветить ненароком.

Две пленки, отснятые целиком. Семьдесят два кадра. Испортить они умудрились совсем немного. Пять кадров Валик щелкнул в школьных коридорах, без вспышки. И там все растеклось быстрой дымкой, лица белесые с глазами кляксами. Еще несколько с неправильной выдержкой, слишком темные, а еще — совсем серенькие, с серыми фигурами. Но кроме этих — полсотни ярких снимков, на каждом — Валик в ракушечных ожерельях, Валик на склоне в стеблях сухой травы. Ленка стоит, раскинув руки и смеется. Сидит, подняв лицо, плечи укрыты водопадом светлых волос.

Да много всего. Она опускала их в воду, в самую большую и глубокую кювету, чтоб насмотреться потом, когда уже унесет в комнату и там сядет на полу с глянцевателем. И поверх всех положила снимок, где они вместе. Их целых пять штук, таких кадров, Панч тогда сбегал в корпус, притащил маленького важного Петра, а следом, конечно же, торопилась Валечка, с обожанием глядя. Быстро показал, куда смотреть и как нажимать. И Петр, сипло командуя, покрикивал:

— Тута сидите вот. Елена Сергевна, та поближе ж!

Панч тогда засмеялся и обнял ее длинной рукой, облапил, притиснул к себе, дурачась, сказал басом, дыша в ухо:

— Сидите смирно, Елена Сергевна!

И она замерла, стараясь не закрывать глаза, и желая, пусть щелчок фотоаппарата длился час, а может год или пусть вечно. Так вот сидеть, и чтоб никто не понял, что с ней.

После боялась, что на лице все прочитается, на снимке. И вот он — под тонким слоем воды. Два лица, очень крупно, волосы вперемешку на сомкнутых плечах — темные и почти белые. Его скула у ее щеки. Веселые такие. Как будто у них полно всего было и впереди тоже полно всего, одно сплошное счастье. Отличный снимок, хоть в журнал его.

А еще рука Валика вокруг ее плеча, и его пальцы на клетчатой рубашке.

В коридоре мама вышла из спальни, мягко прошоркала в туалет и вышла, под шум воды поскреблась в матовое стекло, закрытое старым покрывалом: