Директива - уничтожить - [120]

Иванов проворно, насколько позволяла грузная комплекция, вышел.

Спустя три-четыре минуты от офиса отъехал микроавтобус «Мицубиси», кроме водителя, в нем находились Заварзин, Юдин, Шикин, Лобанов и Куликов.

Дробов, глядя в окно, проводил их глазами и вызвал к себе Константина Сурова.

– Звони в редакцию и милицию. Передай Алле, чтобы отправлялась. Кочеткова ко мне.

Немногословный Суров вышел.

Родион Кочетков выглядел свежо. Глядя на него, Дробов напомнил:

– Помнишь, что я говорил о твоих зубах и проводах? Можешь понимать это буквально. Поедешь со мной, заберем с базы ОВ. – Он посмотрел на часы. Пора. Родион вышел вслед за ним.

Через десять минут в редакции газеты «Проспект Независимости» раздался телефонный звонок. Крикуши на месте еще не было, трубку снял Владимир Боков.

– Алло?

– Здравствуйте, у вас работает Светлана Рогожина?

– С кем я разговариваю?

– Я опасаюсь назвать свое имя. Хотя я и так знаю, что она работает у вас. Я нашел ее удостоверение журналиста, визитные карточки… Ее тело находится в бетонной трубе в километре от речного порта. Запишите координаты.

Дрожащей рукой Боков черкнул несколько слов, продиктованных неизвестным, и тут же связался с Крикушей.

Почти такой же диалог состоялся по телефону 02.

– С кем разговаривал? – Антон разглядывал раненого более внимательно. Казалось, за время сна он забыл его облик и видел будто впервые. Отчасти это впечатление было вполне оправдано: Андрей не такой бледный, как вчера, его щеки слегка порозовели.

– Звонил подруге, – ответил он. – Меня ищут, у нее тоже справлялись. Хотел домой позвонить, но не решился.

Антон неодобрительно покачал головой.

– А где Франц Николаевич? – спросил он.

– У него срочные дела в цирке. Я едва успел с ним поздороваться, как он ушел.

– Давно встал? – Антон направился в ванную.

Фролов, чтобы Антон мог его слышать, повысил голос.

– Минут двадцать назад.

– Хорошо выглядишь. Сильно болит? – Антон, выйдя из туалета, прошел на кухню.

– Боли почти не чувствую.

Чайник был уже горячим; чтобы приготовить кипяток для кофе, понадобилась всего пара минут. Закурив и чувствуя какую-то неловкость, Антон спросил:

– Вопрос, наверное, не к месту, но все же: как тебя угораздило попасть к Дробову?

Андрей неопределенно пожал плечами. Макнул печенье в банку с вареньем и положил в рот. Запив кофе, медленно заговорил:

– Так же, как и других. Генерал умеет убеждать, у него сотни аргументов заставить поверить в то, во что верит он сам. Хотя, с другой стороны, верой это не назовешь. Иногда приходят в голову мысли, что все это игра. Детская игра. Играл в детстве в войну?

Антон кивнул. Он пил кофе мелким глотками, избегая взгляда Андрея. Тот продолжал:

– Так вот это то же самое. Вспомни, играя, мы стреляли друг в друга, убивали. Мы никогда не задумывались над тем, что это понарошку. Раздувая щеки, кричали: пух-пух! Падай, ты убит! Радовались, когда понимали друг друга, и откровенно психовали, когда нет. Кто-то не захотел упасть, и начиналась потасовка до настоящей крови. А если вспомнить командиров-мальчишек… Они по-настоящему командовали, по-настоящему отдавали приказы. Их выполняли с каким-то возбуждением, может быть, даже с трепетом: отвести в подвал Ваньку и расстрелять там. Ваньку отводили, расстреливали – трата-та! – и для убедительности давали по уху. Потом в подвале тушили свет и закрывали дверь. И откровенно измывались, с радостными лицами слушая, как орет в подвале Ванька. Нам было радостно оттого, что ему там плохо, страшно, что он в это время слабее нас – тех, кто его запер. Когда его освобождали, он день, два, а то и неделю ходил надутый, а потом снова возвращался в отряд или команду. Но уже не за тем, чтобы оказаться слабаком, а наоборот, чтобы самому посмеяться над Колькой, которого, в свою очередь, посадят в подвал.

Фролов увлекся, он даже отставил свою чашку.

– И смеяться он будет громче остальных, он будет упиваться своим смехом и превосходством. И все сделает для того, чтобы снова не попасть в подвал. Для этого он будет постоянно находиться рядом с командиром. Я помню, как меня заставили есть землю, не помню уже за что, но я ел. И плакал. Потому что все это было по-настоящему: для всех – для меня, для моих товарищей. Мы устанавливали свои законы, играли и жили по ним. Родители не понимали, как можно приходить домой с разбитым носом. Спрашивали: расскажи, кто тебя обижает? Никто, отвечали мы, и все начиналось сызнова. Родителям было невдомек, что это не они нас воспитывают, а мы сами себя воспитываем: глядя друг на друга, подражая, отвергая, завидуя, тая злобу, потешаясь, расстреливая.

Андрей немного помолчал, сделав глоток кофе:

– Так же и у Дробова. Он умеет командовать, четко и доходчиво объясняет, что ты – лучше другого. Ты выше. И спрашивает: ты хочешь быть ниже вон того, «черного», кто забил все прилавки на рынках? Или: тебе нравится смотреть на хитрые лица с нижней губой Буратино? Присмотрись, говорил он, как они глядят на тебя и что говорят. Говорят одно, а смотрят по-другому. Еще он говорил о Германии, о немцах, о том, что с немцем, например, не смотрится рядом араб или еврей, а с русским смотрятся все. Возьми любого, вплоть до снежного человека, и он будет казаться братом русскому. И русский готов с ним породниться. Разве не обидно? Он говорил и многое другое, и действительно становилось обидно, иногда пальцы непроизвольно сжимались в кулак. Начиналось это ежедневно с утреннего политдоклада, где приводились факты, цифры, вести из Германии, Франции, где успешно – с нами не сравнить – шли дела в «армиях». Мы еще молодые, говорил докладчик, хотя уже скоро… И веришь, Антон, хотелось поторопить время, сбросить непонятно откуда взявшийся груз на плечах. Хотелось драться. Просто неодолимо тянуло на работу, как раньше тянуло на улицу. Вряд ли я смогу объяснить, что происходило со мной в эти долгие месяцы, словами не скажешь. И не все слова выкинешь, много осталось внутри. Много верного говорил Григорий Иванович.