Динозавр [Anonymous Rex] - [28]

— Не могли бы вы закрыть дверь? — говорит он, и я с готовностью подчиняюсь. — Не хочу, чтоб мальчишка подслушивал. Он мне как сын, но млекопитающее остается млекопитающим, сами понимаете.

Две папки ложатся на стол, и коронер — доктор Кевин Надель, судя по табличке на двери, — стремительно их листает.

— Макбрайд. Ну, точно, с кем только я не говорил об этом деле. Я насчитал двадцать восемь огнестрельных ранений. — Обозначенный контур человеческого тела испещрен маленькими синими пятнышками, беспорядочный горошек разбежался по голове, туловищу, ногам.

Я показываю на ряды цифр, небрежно записанных в отчете о вскрытии.

— Что означают эти пометки?

— Калибр. Четыре выстрела сделаны из оружия примерно двадцать второго калибра, восемь из сорок пятого, три раны дробью из ружья, еще две девятимиллиметровые, и, кроме того, одиннадцать могли были быть выпущены из автоматического оружия.

— Минуточку. Вы хотите сказать, что в Макбрайда стреляли двадцать восемь раз из пяти различных стволов? Что за абсурд?

— Абсурд или нет, это не моя забота. Мне приносят мертвецов, я их вскрываю, заглядываю внутрь и сообщаю, что обнаружил. — Он достает из папки фотографию и протягивает мне.

Действительно, это Макбрайд, правда, куда менее оживленный, чем на страницах бульварных газет. Здесь он лежит на полу своего кабинета. Распростертый, словно освежеванная куриная тушка, и хотя фотография черно-белая, я различаю характерные кровавые пятна на полу, на кресле, на стенах. Тело Макбрайда просто кишит ранами всевозможных форм и размеров, в полном соответствии со словами Наделя, и все это пулевые ранения. Огнестрельная рана есть огнестрельная рана, и, несмотря на разнообразие калибров, выглядят они на такого рода фотографиях более или менее одинаково. Уж поверьте, такого добра мне пришлось повидать более чем достаточно.

Я возвращаю снимок.

— Дальше.

— Что касается второго тела… Я лично этого случая не припоминаю, но, судя по записям, я пришел к заключению, что смерть мистера Ватсона явилась результатом несчастного случая и наступила вследствие обширной травмы головы, вызванной наездом автомобиля.

— И у вас нет никаких оснований в этом сомневаться?

— С чего бы? — удивляется коронер. — Насколько я понимаю, на улице были свидетели, видевшие столкновение. Сбил и смылся, что тут особенного?

— Я знал Эрни. Мистера Ватсона. Он не принадлежал к тем, кто… это лишено всякого смысла, чтобы вот так…

— Именно потому такие случаи и называют несчастными, мистер Рубио.

Тут не поспоришь, хотя даже по прошествии девяти долгих месяцев поисков в крови, поту и слезах я по-прежнему нутром чую: смерть Эрни была не случайной.

— Это очень для меня важно, — обращаюсь я к коронеру. — Тут не просто работа. Он… он был моим партнером. Он был моим другом.

— Я понимаю…

— Если вы беспокоитесь из-за разговора со мной…

— Нисколько…

— Если вы беспокоитесь за свою безопасность, я сумею вас защитить. Я могу определить вас в безопасное место. — Это не совсем чепуха с моей стороны: известно, что «ТруТел» снимает несколько надежных укрытий на случай, если свидетель готов поделиться информацией, способствующей раскрытию громкого дела.

На мгновение мне кажется, будто доктор Надель готов сказать что-то еще. Губы его раскрываются, он подается вперед, глаза загораются тем блеском, что всегда появляется у свидетелей, решающих, стоит ли выкладывать мне всю подноготную, а затем… ничего.

— Более ничем вам помочь не могу, — говорит он, опуская глаза. Папки тут же занимают свои места в шкафах и накрепко запираются. — К сожалению.

Я ухожу ни с чем.

В тех случаях, когда мозги отказываются работать надлежащим образом — от грез ли наяву, от недосыпа или, как чаще всего последнее время случается, от перебора каких-нибудь гибельных травок, — остальное мое тело с удовольствием принимает командование на себя и ведет меня, куда считает нужным. Вот так, полагаю, я и очутился в Алфавит-сити, районе Манхэттена близ Гринвич-Виллидж — ни особенно фешенебельном, ни для здоровья полезном. Выйдя из морга, я поймал себя на мыслях о Макбрайде, о Берке — и об Эрни, и вдруг я уже на автопилоте, ноги сами несут меня к темному обшарпанному зданию. А, Знакомое местечко.

«Червоточину», ночной клуб с баром на авеню D, содержат Джино и Алан Конти, парочка Аллозавров, известных темными делишками с дино-мафией. Насколько мне известно, передний зал бара предназначен в первую очередь для млекопитающих, и здесь всегда битком набито; клиентура жалкая: алкаши, в полдень начинающие закладывать за воротник и умудряющиеся продержаться до девяти следующего утра. Но за убогими сортирами с табличками «НЕ ССАТЬ НА СИДЕНЬЯ», за стеной, сплошь покрытой граффити, за металлической дверью, запертой на два засова, цепочку и Бронтозавра по имени Скич, скрывается один из лучших дино-баров по эту сторону Гудзона, прибежище самых разнообразных пороков, травяных, и не только. Кажется, я провел здесь немало времени в период моего последнего смутно припоминаемого пребывания в Нью-Йорке, хотя, войдя сюда и заняв место, я не узнаю ни души. Большинство в облачении и неотличимо от млекопитающих, хотя несколько храбрецов обнажили свои исконные головы и зубы, возможно, чтобы заставить остальных держаться подальше и оставить их в одиночестве. — Базилик, два листика, — обращаюсь я к официантке-Диплодоку, сделавшей в своем облачении разрез, из которого вылезает хвост, лениво извивающийся по полу, разметая мусор, будто метла. Сочетание человечьей оболочки и хвоста динозавра, одновременно соблазнительное и запретное, привлекает взоры обдолбанных клиентов, ошивающихся в баре в столь поздний час. Когда она проходит мимо компании Рапторов, те гогочут и тянутся хлопнуть ее по обнаженной шкуре, но тут же следует легкий удар хвоста, предупреждающий щелчок самым кончиком, и парни вновь — сама благовоспитанность, смирно сидят за столом.