Динарская бабочка - [14]

Синьор М. подошел к парапету: отсюда внизу, там, где кончались серые крыши, был виден порт, маяк, море, зыблемое ветром по ту сторону волнорезов. Вниз можно было попасть на лифте, который поднимался из центра города. Время от времени кабина лифта приходила, и вышедшие из нее пересекали маленькую площадь, не оглядываясь: зачем оглядываться, если картина за спиной хорошо знакома?

Чей-то голос окликнул его по имени.

— Ба, вот это встреча! Что ты здесь делаешь в одиночестве? Если не ошибаюсь, последний раз мы виделись лет тридцать назад.

Это был школьный товарищ — они учились вместе в старших классах, — его ровесник. Лицо ничего ему не говорило. Роясь во мраке памяти, он попытался вспомнить фамилию. Бурламакки? Каччапоти? Кажется, в ней было четыре слога…

— Да уж, — сказал синьор М. — Рад встрече. — Я тут случайно, проходил… один… и на минутку остановился…

Он заикался. Заметил ли что-нибудь школьный товарищ? Он оглянулся и увидел у парапета двух или трех старух с детьми. Старухи не имели к нему отношения. Мария еще не успела подойти или ушла вперед.

— Я опаздываю, — сказал он и поспешил к лифту. — Пока. Надеюсь, увидимся… рано или поздно… До встречи…

Он вошел в лифт, двери закрылись, и кабина устремилась вниз. Покачав головой, школьный товарищ пошел своей дорогой.

ВОЙТИ ВО ВКУС

Не успели они сесть за столик, а она уже знала, что заказать, жестом подозвала молодого официанта, и тот подошел с меню в руке.

— Двойное консоме, пулярда на решетке, печеное яблоко и манценил.

— Манценил? Что это? — спросил господин, который был с ней. — Я знаю ядовитое дерево с таким названием. Уснуть под ним — значит никогда не проснуться. Это растение-убийца[31].

— А также сногсшибательный напиток: говорят, он представляет собой настой плодов рожкового дерева. От него приятно мутится сознание. Но одной порции мало: в день надо выпить не меньше трех-четырех бокалов.

Она показала на рекламный плакат: мужчины и женщины с волосами яичного цвета, в вечерних нарядах, лежали в тени большого дерева, вооружившись ручными гранатами в виде бутылок пенистого напитка, на лицах — блаженные улыбки.

Господин продолжил изучение меню, мучительно выбирая, что заказать. На помощь ему пришел пожилой, чисто выбритый официант с картой вин.

— «Кьяретто», «Бардолино», «Кьянти»? Фриулийский «Токай»? «Кластидио»? Вальтеллинский «Рай»? Или «Ад»?

— Пусть будет «Рай». Пока все. Я должен подумать. Подавайте даме.

Официанты удалились. Господин снова уткнулся в меню.

— Форель отварная в красном вине, — читал он вслух. — Камбала янтарная à la meunière[32]. Угорь по-ливорнски. Нет уж, спасибо. Это блюдо вызывает у меня в памяти илистую канаву недалеко от моего дома. Кто знает, существует ли она еще. Она петляла, а может быть, и до сих пор петляет между каменными глыбами и зарослями камыша, и подойти к ней можно было далеко не везде. Если долго лили дожди, после них оставались бочаги, вокруг которых толпились прачки, и в эти бочаги попадали угри — лучшие в мире. Маленьких бледно-желтых угрей трудно было увидеть сквозь жирную толщу мыльной воды. Чтобы поймать угря, следовало огородить один из таких бочагов кусками шифера, воткнутыми в дно, вычерпать горстями воду и прежде, чем она просочится обратно, войти босиком в яму и шарить руками в камнях и гнилой траве на дне. Если угря удавалось обнаружить и у нас была вилка, дело оставалось за малым: удар — и через секунду поддетый на вилку кровоточащий угорь извивался уже наверху, на краю ямы. Без вилки поймать угря было сложно, он выскальзывал из рук, прятался в пузырящемся мыльном осадке на дне. Чтобы добыть двадцатисантиметрового угря, скользкого, грязного, наполовину выпотрошенного орудием ловли, нужно было потратить не меньше получаса.

— И ты его ел? — спросила она, — намазывая горчицу на полупрожаренную пулярду, полосатую от решетки.

— Мы ели его втроем или вчетвером, поджарив на костре из соломы и бумаги. Он пахнул дымом и грязью. Вкусный — пальчики оближешь. Но наш обед состоял не только из него. Обычно к этому времени мы успевали приготовить кое-что еще: например, славку. Два-три часа мы сидели, притаившись, под кривым тополем в узком проходе между оранжереей и кустами смолосемянника, образующими живую изгородь. У моих товарищей были рогатки с резинкой, а у меня — пневматический «Флобер», заряженный несколькими патронами.

Мы видели, как медового цвета птичка прыгает с ветки на ветку фигового дерева; она питалась его плодами, открывая их ударами тонкого клюва. На тополь она перелетала редко, а прятаться под фиговым деревом мы не могли, чтобы не спугнуть ее. За лето славка (для нас это всегда была она, всегда одна и та же) садилась на тополь всего лишь раз или два, порхнув над узким проходом. Если выбранная ею ветка оказывалась слишком высокой или слишком густой, мы сдавались, но если вдруг она садилась низко, на открытом месте, мы дружно стреляли — я из ружья, а мои товарищи из рогаток.

Она падала, кувыркаясь, еще живая; и вот она лежит на земле, в уголке клюва застыла капелька крови, мгновение — и черный блестящий глаз подернется пеленой. После того, как славка умирала, мы ощипывали теплое тельце. В воздухе кружило облачко легчайшего пуха, достаточно было слабого дуновения, чтобы унести его. Она оставалась голой, с гузкой, заплывшей жиром, желтой кожей, на мертвой головке еще держались несколько пушинок, но через минуту исчезали и они: их выпалывал жар костра из пиниевых шишек, Надетая на прут, она маслилась, потрескивая на огне, пока коптился угорь. Еще немного, и мы начинали пировать. В год два таких пира, каждый из которых был событием…