Дилетантское прощание - [35]

Скажу сразу: я не сошел с ума. Нет, чуть перефразирую: я прекрасно сознавал, что только сумасшедшие видят умерших. Я сомневался, что мертвые возвращаются на землю (откуда возвращаются-то?), и даже в детстве не верил в привидения.

Но поставьте себя на мое место. Представьте, что вы потеряли близкого человека, по которому будете тосковать до конца своих дней, и потом вдруг замечаете его в толпе. Вот вразвалочку, руки в карманах, шагает ваш давно умерший отец. Или вы слышите, как вас окликает мать: милый? Или, источая запах ментоловых леденцов и мокрых рукавичек, рядом проходит ваш младший брат, который в шесть лет провалился под лед. Вы не усомнитесь в своем рассудке, потому что счесть все это миражом – невыносимо. И вы не потребуете никаких объяснений, не станете удостоверяться у прохожих и не попытаетесь дотронуться до любимого человека, хотя вам казалось, что за одно такое прикосновение вы бы отдали все на свете. Вы затаите дыхание. И замрете. И будете заклинать любимого больше не исчезать.

Я заметил, что на улице ей комфортнее, чем в помещении, хотя при жизни все было наоборот. Она не появлялась ни в доме Нандины, ни в нашей конторе. Что ж, в обоих случаях это понятно. С Нандиной она не особо ладила, а в конторе себя чувствовала посторонней. Нет, все были с ней дружелюбны, но вы же знаете эту конторскую обособленность с ее уютным перешептыванием, бородатыми шутками и своеобразным лексиконом.

Труднее понять, почему она не навещала наш дом, точнее, не заходила внутрь. Неужели ей было не интересно? Ближе того места на тротуаре, где я впервые ее увидел, к дому она не подходила. Но вот однажды воскресным утром я выглянул в кухонное окно и увидел ее на заднем дворе – там, где некогда стоял дуб. Редкий случай, когда Дороти появилась еще до моего прихода. Засунув руки в карманы докторской куртки, она разглядывала засыпанную щепками яму. Я стрелой выскочил во двор, забыв трость где-то в доме.

– Видишь, все следы убрали, – сказал я чуть одышливо. – Даже пня не осталось.

– М-м-м, – проговорила она.

– Меня спросили, не хочу ли я клен или что-нибудь другое взамен. Клены растут очень быстро. Но я отказался. У нас здесь и так мало солнца, сказал я, и хоть теперь…

Я смолк. Не о том я хотел говорить. За время без нее я накопил уйму новостей о доме, соседях и друзьях, о работе и родственниках, но теперь все это казалось несущественным. Мелочным. Когда отдаляешься от события, оно сглаживается и, так сказать, вписывается в общий ландшафт.

Я прокашлялся.

– Дороти, – позвал я.

Молчание.

– Невыносимо думать, что ты умерла.

Она оторвала взгляд от щепок:

– Умерла? Но я не… Хотя можно и так сказать. Вот уж чудно.

Я ждал.

Она вновь уставилась в щепки.

– Тебе хорошо? – спросил я. – Ты скучаешь по мне? А по жизни скучаешь? Это тяжко? Что ты сейчас переживаешь?

Она вновь посмотрела на меня:

– Слишком поздно говорить о том, что я переживаю.

– Что? Слишком поздно?

– Надо было спросить еще до того.

– До чего? О чем ты?

И тут донесся крик Мими Кинг:

– Эгей!

Разряженная для похода в церковь, даже в шляпке, она махала с заднего крыльца. Я коротко махнул в ответ, надеясь, что соседка отстанет, но та, морщась – знак, что нынче она в туфлях на каблуках, – зашагала к нам. Я чертыхнулся и взглянул на Дороти, но она, конечно, уже пропала.

Ясное дело, из-за Мими. Дороти и при жизни ее избегала. Однако я воспринял ее уход как упрек мне лично. «Надо было спросить еще до того, – сказала она, – теперь уже слишком поздно». Сказала и ушла.

Я не мог избавиться от чувства, что во всем виноват только я. Мими продиралась сквозь кусты бересклета, но я отвернулся и с тяжелым сердцем захромал к дому.

7

В сентябре состоялось совещание по нашим планам на Рождество. Когда на улице температура за восемьдесят, а листья еще даже не начали желтеть, настроиться на зимний праздник нелегко. Мы собрались в кабинете Нандины: Айрин и Пегги устроились на двухместном диванчике, мы с Чарлзом – в офисных креслах, невесть откуда к нам приблудившихся. Разумеется, Пегги принесла домашнее печенье и холодный чай с мятой, за которые Нандина ее поблагодарила, хотя было видно, что она считает это излишним. («Иногда мне кажется, что я опять в начальной школе, а Пегги – мамаша из родительского комитета», – как-то раз пожаловалась сестра.) Из вежливости я взял одно печенье, но есть не стал, положил на салфетку.

Нынче Айрин была в своей легендарной юбке-дудочке, такой узкой, что ей пришлось вздернуть ее выше колен, иначе не сядешь, открыв на всеобщее обозрение длинные гибкие ноги, которые она могла переплести чуть ли не дважды, зацепив носок одной ступни за лодыжку другой. Как всегда, Пегги пришла в чем-то кружевном, усиленном шерстяной кофточкой с короткими рукавами в оборках, ибо вечно плакалась, что наш кондиционер уж слишком выстуживает помещение. Председательствовавшая Нандина была в блузке из дорогого магазина. Она сцепила ладони и оглядела собрание:

– Для начала хотелось бы узнать, нет ли у кого-нибудь гениальной идеи касательно нашей праздничной торговли.

Все молчали. Потом Чарлз проглотил печенье и чуть приподнял руку: