Диктатор - [8]

— Я так ждала этих слов! — обрадовалась Лариса.— А то я, дуреха, совсем очумела.

За то время, которое они провели в ресторане, вьюга успела намести еще больше снега. Улицы занесло снежными барханами, и возница, ежеминутно чертыхаясь, помчал их в Лялин переулок. Им пришлось вцепиться руками в стенки сиденья, чтобы на ухабах не вылететь из саней.

Далеко за полночь они добрались домой, поднялись по темной глухой лестнице на второй этаж. Андрей долго возился с замком. Наконец открыл входную дверь. В общем коридоре пахло жареной рыбой и кислыми щами. Соседи по коммуналке уже спали. Он провел Ларису в свою, а теперь, как он был убежден, в их комнату и щелкнул выключателем. Старинная бронзовая люстра осветила комнату, формой своей похожую на пенал, — длинную и узкую, с единственным, но большим окном, обращенным в сторону переулка. У окна разместился письменный стол с кипами газет и гранок, у одной стены — старый шкаф с книгами, у другой — кожаный диван. Возле двери примостилась вешалка. Над дверью висел черный диск репродуктора, но радио уже молчало.

Лариса подошла к висевшей над диваном картине. Это была плохонькая копия врубелевского «Демона».

— Значит, здесь и обитает печальный демон, дух изгнанья?

— Неужто моя обитель напоминает тебе пещеру?

— Роскошная комната — для холостяка. А если для семьи — нужны женские руки.

— Теперь они у меня есть,— он взял ее озябшие ладони в свои.— Спать пока придется на диване. А завтра купим кровать.

— Зачем? Для нашего второго медового месяца годится и диван. К тому же у тебя на полу шикарный персидский ковер. Ты богат, как Савва Мамонтов!

Они сели рядышком на диване.

— В Котляревской было лучше? — спросил Андрей.

— Там было просторнее. И рядом мама, которую я очень люблю. Но там не было тебя.

— Со мной лучше?

Она не ответила, прижалась к нему и разревелась, как девчонка.

Андрей поцеловал ее мокрые, соленые щеки и осторожно, бережно, будто с незнакомой женщиной, боясь показаться грубым и настырным, начал снимать с нее платье, кружевную комбинацию, расстегнул лифчик, приник к жарко, часто вздымавшейся груди. Медленно опустил ее на прохладные простыни. Поспешно разделся сам и погасил свет…

Если бы ему когда-либо сказали, что человек может забыть обо всем, что происходит на земле, забыть о восходе солнца, о лунном сиянии, о войнах, землетрясениях, смерчах, наводнениях, извержениях вулканов,— он не поверил бы в это. А сейчас, слившись с Ларисой, превратившись с ней в единое целое,— верил.

Если бы ему сказали, что бывает в жизни и такое, когда человек не ощущает ни времени, ни пространства, ни самого себя, а ощущает только потрясающее душу родство с женщиной, он не поверил бы в это. А сейчас — верил…

Если бы его убеждали в том, что бывают мгновения, когда человек способен забыть страну, в которой живет, своих друзей, мать, отца, детей, не помнить, какой сейчас год, день, даже какой век, не знать, что сейчас за окном — злая вьюга или добрый грибной дождь,— он не поверил бы. А сейчас — верил…

И он с особой силой почувствовал, что все, что было до этих минут,— все это была не жизнь, а лишь прелюдия к ней, что все эти годы разлуки с Ларисой прошли бесцельно и бездарно. Теперь же все будет по-другому, теперь его звезда не погаснет никогда…

Он и сейчас, когда Лариса вся, до единой своей клеточки, была в его власти, все еще не верил в чудо.

Утром, открыв глаза, Андрей не сразу понял, где он и что с ним. И, только почувствовав на своем плече теплую щеку еще спящей Ларисы, радостно и победно улыбнулся. Да, чудо свершилось-таки, свершилось окончательно и бесповоротно. Это чудо будет с ним отныне всю жизнь.

Осторожно, чтобы не потревожить Ларису, он встал с дивана, подивившись, как это они сумели уместиться вдвоем на таком узком ложе. Сунул ноги в тапочки, накинул махровый халат, взглянул на часы. Стрелки показывали уже двенадцатый час. «Знатно же мы поспали!» Зевая и потягиваясь, он отправился на кухню. Сейчас приготовит завтрак, принесет его на подносе в комнату и будет ждать той желанной минуты, когда его богиня откроет зацелованные глаза.

На кухне уже вовсю чадили примусы и керосинки. Пахло жареной картошкой, желудевым кофе, чесноком. Однако из жильцов трех комнат их коммунальной квартиры на кухне возилась лишь Берта Борисовна, рыжеволосая крупногабаритная дама. Ей уже было чуть за сорок, но лицо ее изумляло свежестью, здоровым цветом и почти полным отсутствием морщин. Главным ее занятием в течение дня было пристрастное отслеживание малейших изменений, происходящих на ее круглом массивном и рыхловатом лице. Кроме того, она была неистощима в придумывании для себя самых причудливых и невероятных диет, которые постоянно выискивала то в дореволюционных журналах, то в каких-то новейших брошюрах. На кухне среди других домохозяек она вела бесконечные разговоры о достижениях медицины, любовных аферах знаменитых актеров или же о величии женщин и низости мужчин. Она очень гордилась, что еще ни разу в жизни не клюнула, как она выражалась, на «мужскую приманку», и еще тем, что с самого рождения живет в Москве, а следовательно, не в пример каким-то, гастролерам, является коренной москвичкой.