Диктатор и гамак - [36]

Итак, с наступлением ночи он последним спускается по трапу. Моразекки и Польчинелли, облокотившись на бортовые коечные сетки, машут ему на прощание. Они все не переставали рассыпаться в благодарностях: его присутствие на судне сделало путешествие незабываемым, спасибо, спасибо, комиссар и капитан не знают, как выразить ему свою признательность. Он снисходительно похлопывает их по плечу: «Ну, ну, не нужно этих излияний. Это было б уж слишком… И потом, мы скоро встретимся, я не премину порекомендовать «Кливленд» Фербенксам».

Теперь он спускается… Длинная перспектива трапа ныряет вниз, к самой машине с переливающейся крышей, он спускается в гул города; он думает, какое направление назвать шоферу, которому уже передали его багаж и который ждет его на пристани, стоя возле дверцы машины, сняв фуражку. Он спускается и с бьющимся сердцем погружается в смешанный запах нефти, дремлющего океана, промасленного железа и снастей, мокрых камней и начинающей просыпаться природы. Нью-Йорк! Он здесь! Америка, родина кинематографа, ему это удалось! Так ловко обойти стороной иммиграционные службы! Он оборачивается, последнее «прощай» капитану и бортовому комиссару, которых он едва различает в сумраке палубы, на фоне неба цвета поблекших чернил, в то время как голос шофера желает ему доброго вечера, а дверца бесшумно открывается, высвобождая запах дорогой кожи и французского табака.

Он садится, все еще думая (он уже на грани истерики), какое направление указать шоферу, и вдруг обнаруживает, что он не один в этом салоне лимузина.

Здесь Перейра и еще Чарли Чаплин — на этот раз настоящий.

Садится.

Машина трогается.

23.

Он был так шокирован, что продолжал видеть все это во сне до конца своей жизни. Перейра и Чаплин! До самой своей последней ночи он будет просыпаться, вырванный из сна клещами этого кошмара: Перейра и Чаплин, ожидающие его в салоне той машины в вечер его прибытия в Нью-Йорк!

Машина покинула порт. Мануэль Перейра да Понте Мартинс и Чарли Чаплин болтали друг с другом, не обращая на него никакого внимания, «как будто я умер». Машина объезжает длинный парк, темный, как страх ребенка. Ему хочется сойти. Спрыгнуть на ходу. Но нет, естественно, дверца заперта.

Даже когда он все потеряет, даже когда единственным его прибежищем станет улица, он все равно будет просыпаться с колотящимся сердцем, с крайним облегчением вновь обретая свою нищету, в упаковочных коробках, укрывающих его от непогоды, со старыми газетами, спасающими его от холода, в том тупике, где он обрел пристанище, свое решительное одиночество… Успокойся, это ведь был не Перейра, вспомни, это был не Перейра! Это правда, то был не Перейра. Так, хорошо, это был не Перейра. И тем не менее ночь за ночью кошмар будет повторяться.

— Чего же вы хотите, когда вы уже окончательно проиграли партию, когда вам остаются одни лишь кошмары, поневоле начинаешь привязываться к ним. Этот я переживал единственно из удовольствия наконец просыпаться.

— Так это был не Перейра?

— Нет, конечно, это был Валентино.

— …

— …

— Нет, кроме шуток?

24.

— Да, правда, черт! Чаплин и Валентино ожидали меня у трапа парохода! У меня масса подробностей, я могу…

Марка машины, «обустроенной, как салон старой шлюхи», марка их костюмов, шляп, французские сигареты Валентино, английские туфли Чаплина, перчатки пекари у них обоих, тема их разговора, «они говорили о кино, Валентино хотел перейти к режиссерской деятельности», имя шофера, его белый плащ с черным бархатным воротником…

(Почти список художника-декоратора, который обходит площадку с записной книжкой в руке, чтобы удостовериться, что все на своих местах и соответствует эпохе.)

Он будет часами вспоминать все до мельчайшей детали, возводя их в ранг неоспоримых доказательств! Никто даже не попытается ему поверить. Ему лишь щекочут нервы, чтобы посмеяться:

— Ну, давай еще раз про Чаплина и Валентино!

За последний стакан.

— Что меня больше всего сначала потрясло, когда я понял, что это был не Перейра, а Валентино, это то, насколько Валентино отличался от Перейры. При этом один бог знает, как они были похожи! Вплоть до манеры держать мундштук. Однако Валентино — это был тот же Перейра, только с душой: это разнило их невероятно! Природа иногда выделывает такие фокусы… Вы знаете, что он был святой, этот Валентино, вы знали об этом?

Здесь больше уже никто не понимает, что он говорит, это несхожее сходство — слишком высокая планка для этих голов.

— Ты что-то начинаешь мудрить.

— Потому что это правда.

25.

В машине, которая покидает порт («и на сей раз это уже не сон»), Чаплин слегка журит Валентино. Он обращается к нему как старший брат. Обе звезды говорят о кино. Очевидно, Валентино хочет перейти к режиссерской деятельности. Он, вероятно, только что рассказал свой сценарий Чаплину и несколько взбудоражен, его глаза все еще увлеченно блестят. Он спрашивает у Чарли, что тот думает о его сюжете. «Гордон, вы знаете, отзывался с большим энтузиазмом!» — «Дело не в этом, — терпеливо отвечает Чаплин, — все банкиры мира найдут ваши сюжеты сногсшибательными, Руди». Старший брат преподносит урок реализма подмастерью. «Встав по другую сторону от камеры, вы спуститесь с Олимпа, вы выйдете непосредственно на арену». Чаплин говорит тихим, но уверенным голосом, немного в нос: «Прокуроры ждут нас на земле, Руди». Он говорит со знанием дела: «Не стоит слепо доверять банкирам, особенно Гордону, я имел с ним дело во время съемок, Малыша“». Чаплин категоричен: «Фильмы не снимаются на Уолл-стрит». И еще: «Инвесторы всегда выслушают вас с симпатией, особенно вас, Руди, однако в конце концов они убедят вас, что хорошие идеи хранятся только в выдвижных ящиках-кассах. Вздор!» Голос Чаплина начинает вибрировать: «Не позволяйте ничего вам навязывать: ни сюжеты, ни актеров, ни даже последнего помощника в технической команде». Пауза. «Если все же вы хотите создать что-то стоящее, естественно… Скажите, Родольфо, вы в самом деле хотите сделать нечто