Диктатор и гамак - [14]

Бесполезно держать вас далее в этом ложном томлении: если я сегодня об этом вспоминаю, значит, мы все-таки спаслись. Но едва-едва. Мы не выдержали до самого конца; на последних метрах мы бросились бежать. Как и следовало ожидать, они кинулись на дичь. Они вскакивали на захлопнувшиеся дверцы машины, которая вихрем рванула с места.

7.

Еще одно фантазматическое видение внутреннего пространства: паук-птицеед, который сгорает, как спичка, на глазах у Соледад. Их убивают, опасаясь укусов. Их сжигают в спирте, чтобы отложенные яйца не развились в оставшемся трупе. И вот это черное тельце пылает бесконечно долго, выпростав лапки кверху, обугливается, не уменьшаясь в размерах, все никак не догорит… И мертвый он выглядит, как живой; настоящий образ ада: неустранимый.

Однако, как только извели паука, нас стала заедать мошкара, которой он питался.

Так учишься предпочитать пауков-птицеедов.

К тому же они не кусаются.

8.

Демоны внутреннего пространства… Бразилиа еще строился, когда шесть психоаналитиков уже открыли там свои кабинеты.

9.

Примерно это я и писал своему другу. Внутренние истории. Например, историю одного эфемерного поезда, который доставил в Амазонию все материалы, необходимые для постройки нового города лесорубов; целого города, с бассейном, полицейским отделением и посадочной полосой. Поезд продвигался по туннелю зеленых зарослей длиной в две тысячи километров; по мере его продвижения вперед северо-восточные рабочие прокладывали путь прямо перед локомотивом. Когда город был построен, поезд вернулся обратно тем же путем; рабочие демонтировали рельсы, нагружая ими вагоны, и лес замкнулся за тем, что даже не оставило воспоминания о себе как о железной дороге.

Может, это Гуван сделал этот снимок брошенного локомотива несколько недель спустя? Пырей затянул колеса, змеиный лишайник поднялся до самой кабины.

10.

Итак, я в ловушке в этом самолете, вчера — из-за страха, сегодня — из-за попытки вернуть воспоминания и подобрать нужные слова.

Во всяком случае именно в ту ночь я впервые услышал о Терезине. Слово упало из громкоговорителя, произнесенное голосом бортового командира, который объявлял о попытке приземления.

Терезина…

— Столица Пиауи, — заметил мне мой сосед-химик. — Сомневаюсь, чтобы местный аэродром смог принять такую махину, — прибавил он, прежде чем опять погрузиться в свою работу.

Молчание химика также входит в мою коллекцию: британская категория, подвид — хвастливое. Что же до молчания прочих пассажиров, это было молчание молитвы, кружащей вокруг себя самой. Предложения души всем божествам, которые только могут вас услышать. А их в этом самолете, должно быть, было предостаточно, с тех самых пор, как ангелы сертана свободно сношаются с духами Карибских островов с благословения Христа, Девы Марии и всех их святых. Сколько, верно, было дано обещаний совершить паломничество по святым местам во время нашего приземления в Терезине! И прочих вкладов в раскаяние! Как нам иногда приходится срочно требовать присутствия доктора в случае недомогания, точно так же я не удивился бы, если бы услышал в громкоговоритель просьбу к Святой Деве предсказать нам ближайшее будущее.

В подобных обстоятельствах не брезгуешь и суевериями. Вонзаешься в свое сиденье и пытаешься думать о том, о чем можешь. В падающем самолете прослойка между духом, мнящим себя свободным, и просто живым духом оказывается очень тонкой. Как первый, так и второй отказываются воспользоваться данным случаем, чтобы возвыситься. Они лишь хотели бы пожить еще немного: упасть на мягкое.

Возможно, я тогда же подумал о нашем друге Жеральдо Маркане, пока мы с Ирен пытались вместить все наши мистические представления в узенькую полоску ремня безопасности. Жеральдо не было тогда с нами в самолете, но он верил во все эти потусторонние вещи… Это была вера абсолютная, но — как бы это сказать — абсолютно легкомысленная. Миловидная милость… Именно от Жеральдо Маркана услышал я историю о профессоре, отправившемся к белой колдунье узнать, получит ли он кафедру религиозной антропологии в таком-то серьезном университете, а затем — прямиком — к черной, избавиться от своих конкурентов. Жеральдо рассказывал это с улыбкой, от которой топорщились его усы. То, что антрополог может предаваться подобным суевериям, которые он же призван исследовать, возмущало его не больше, чем обнаружение политических убеждений в голове у историка. Может быть, он полагал, что такая двойственность представляет собой единственный предмет, достойный изучения. Если бы он оказался тогда с нами в самолете, теряющем масло, и если бы мы воспользовались этим случаем, чтобы вызвать его на разговор о суевериях, он, вероятно, сказал бы:

— Здесь два варианта: либо мы разбиваемся, и дебаты о суевериях оказываются закрытыми, либо мы приземляемся, и лет через двадцать ты узнаешь, что президент-социалист, которого ты так желаешь для своей страны, тоже консультировался у вашей местной Маэ Бранки, чтобы подняться на этот светский трон.

Самолет приземлился, прошло двадцать три года, президент и правда был у власти и уже умер, и в этот самый момент, когда я пишу эти строки (а именно: 10 апреля 2001 года), астрологу, к которому он в самом деле обращался, только что присудили докторскую степень по социологии в Университете Сорбонны.