Дикое поле - [13]

Услышав тревожный окрик, из караулки появились еще трое заспанных, но при оружии и в тегиляях воинов.

— Бояре Батовы с имуществом своим и дворней! — во всю глотку, чуть не на полкрепости, проорал Григорий. — В поместья свои едем, государем Иваном Васильевичем нам дарованные!

Впрочем, ему действительно было чем гордиться: отныне он и его братья являлись не просто оружными людьми, выставляемыми их отцом, Евдокимом Батовым, согласно реестрового списка, наравне со смердами или просто наемными людьми. Отныне они сами имели землю, данную им на кормление, и сами приходили по призыву, приводя с собой своих людей, живущих под их волей и присягающих им на верность. Бояре — люди, с которых Русь и государь не берут тягла и не требуют иных повинностей, которым самим ежегодно приплачивают по три рубля золотом в обмен на одно-единственное обязательство: в любой момент сесть в седло и помчаться на битву с врагами Отечества, откуда бы они ни появились, и как бы ни были сильны.

— Где имения-то? — уточнил стрелец, опуская бердыш острым стальным оковьем на землю.

— У Донеца и на Осколе.

— А-а, — кивнул, сторонясь, караульный, и только после того, как красующиеся воинской выправкой и боевым вооружением бояре проехали мимо, негромко добавил: — Изюмский шлях… Молодые совсем все.

Богатый торговый и ремесленный город еще толком не проснулся — лишь редкие лавки только-только раскрывали ставни и выставляли прилавки, по улицам еще не ползали груженые повозки, не сновали во множестве целеустремленные люди. Потому обоз пересек крепость от ворот до ворот немногим более, чем за полчаса, и вскоре выехал на тракт по другую сторону Тулы.

Вокруг шелестели точно такие же луга, как и вчера, раздвигали в стороны толстые, прочные ветви дубы, вонзались в небо, подобно пикам, островерхие ели. Однако что-то неуловимо изменилось, отчего люди снимали шапки и крестились, сбивая разговоры и подавляя смех. Хотя, конечно, изменение произошло не вокруг, а в душах людей — ибо они не могли не понимать, что покидают исконные границы земель Московского княжества, выезжая в места, которые всего пару десятилетий назад считались Степью — владениями крымчан и татар, отбитыми ими у Литовского княжества и разоренными до того, что не осталось в них живой человеческой души, а потому и название за здешними землями установилось красноречиво-пугающее: Дикое поле.

Оружные смерды посерьезнели, кое-кто даже забрал с телег добротные дедовские колонтари или собственноручно простеганные и вываренные в соли для дальней дороги тегиляи. Часть из них, оставив табун под присмотром четырех витязей, выдвинулись вперед и там, где появлялась возможность, скакали по сторонам обоза, внимательно вглядываясь в окружающие луга, заросли кустарника и стену подступающего к самому тракту леса.

Между тем, дорога невозмутимо петляла между холмов, там, где не было обхода — лезла вперед, переваливая пологие возвышенности, пересекала по бревенчатым мостам неширокие реки и ручьи. Именно мосты одним своим видом постепенно успокаивали путников: раз мосты на проезжей дороге появились — стало быть, под рукой Москвы земля оказалась. Любая местность, войдя в состав быстро разрастающейся Руси, в считанные годы преображалась, расцветая и богатея на глазах. Государь Иван Васильевич сразу снижал налоги, отменял татарское и европейское рабство, поощрял строительство мануфактур и заводов. И первым признаком превращения иноземных владений в русские становилось строительство повсюду мостов, а затем и появление ямских станций, с незапамятных времен ставших отличительным признаком именно русских дорог.

Час проходил за часом, солнце медленно пересекало небосклон — а обоза никто не трогал. Смерды постепенно успокаивались, доспехи вскоре перекочевали обратно на повозки, щиты снова повисли на седельных луках. Никто не покусился на перевозимое добро и на второй день, и на третий, и на девятый. Около полудня десятого дня на путников дохнуло родным для обитателя Северной Пустоши запахом: тракт уперся в заболоченную равнину и принялся огибать ее, потихоньку заворачивая к западу, затем уткнулся в густой бор, повернул снова на юг и впереди, на пологом холме, оказалась могучая деревянная крепость. Стены ее поднимались на высоту не менее трех человеческих ростов, и из направленных вдоль стен амбразур хищно смотрели пушечные стволы.

— Елец, — понял Григорий Батов, размашисто перекрестившись на висящую над воротами икону.

Здесь дорога проходила не через город, а под стенами, под присмотром явно немалой артиллерии, но проехать так просто, как через Тулу, не удалось — из ворот выметнулся конный разъезд в полтора десятка бояр и ринулся за обозом в погоню. Слова старшего из братьев воеводе оказалось мало, и ему пришлось показать ввозные грамоты. Только после этого тот смягчился, пожелал хорошей дороги и посоветовал, прежде чем занимать земли, явиться в Оскол, к тамошнему воеводе боярину Шуйскому — дальнему родичу опальных князей.

Снова потянулась дорога. Поскрипывали колеса, проплывали мимо леса, и смерды, загибая пальцы, старательно пытались определить — это какого же размера их родная Святая Русь? Три дня они пробирались с Оредежа к Новгороду. Потом почти двадцать дней — от Новгорода до Москвы. Два дня Москву огибали, потом еще двенадцать дней пути от столицы до Тулы, десять — до Ельца, а конца пути так и не видать. И поневоле вспоминались набеги на соседнюю Ливонию, которую вдоль и поперек конному за пару дней проскочить можно. И как только схизматикам ума не хватает веру истинную принять, да под руку великого государя пойти? Тогда и про войны навеки забудут, и про вековую дикость свою. Будут честно трудиться, жить спокойно, да детей растить — чего еще человеку нужно?